Седьмой урок

— Сейчас, сейчас, профессор. За мной пришлют машину?

— Заедет Прудников.

— Позвольте, — запротестовал врач, — я совершенно определенно отметил…

— Потом, потом, доктор! В данный момент самое главное предоставить больной полный покой и время не спеша собраться.

Вага помедлил немного, ожидая, не скажет ли что больная, задержался еще у дверей. Потом, пропустив доктора вперед, вышел из комнаты. Молча двигались они по коридору.

Вдруг хлопнула дверь…

Янка догоняла их, шаркая туфлями, надетыми на босу ногу:

— Погодите, профессор, — подбежала Севрюгина, придерживая полы халата, — простите, пожалуйста, я подумала… Если меня возьмут на самолет, значит… — она растерянно смотрела на Богдана Протасовича, — …значит, кто-то из детей останется? Кто-то останется из-за меня?

— Мы обязаны оказать вам помощь.

— Это невозможно. Сначала я не подумала…

— Повторяю, наш долг помочь вам.

— Нет, нет, профессор, ни за что.

— Успокойтесь. Возвращайтесь к себе. Мы подождем вашего решения.

— Разве я не сказала? — глаза Янки болезненно сощурились.

— Возвращайтесь к себе, — Богдан Протасович старался говорить сдержанно, — собирайтесь, время еще есть.

— Вы считаете… — Янка пристально всматривалась в лицо Богдана Протасовича, — …считаете меня… подлым, самым последним человеком. — Голос ее дрогнул: — Я знаю, так все считают. Работаем вместе, рядом… Говорят со мной, подругой называют, на вечеринках гуляем, а потом… Ну и ладно. Пусть. Плевать.

Она запнулась, слова сбились комком:

— Вы требуете окончательного решения, профессор? Я вам скажу — нет. Слышали? — Нет!

— Отлично слышу, девочка. И рад, что не ошибся в тебе.

— Простите, профессор, — она исступленно уставилась на Вагу, — что это значит? — лицо ее вдруг исказилось. — А, знаю — проверочка! Очередной опыт. Слишком простенько, профессор!

— Да, проверочка. И заметь — последняя. Не утратила совесть человеческую, так и живи человеком. И никуда тебе от этого не уйти. Никуда от себя не спрячешься, не закружишься.

— Очередной опыт профессора Ваги!

— Фельдшера Ваги. Деревенского фельдшера. Профессор прописал бы тебе гальванизацию, воротник, инъекции, Кавказ, Крым, радоновые ванны, Бе-прим, Бе-шесть, Бе-двенадцать. А я говорю — здорова. И живи, как подобает здоровым.

— Я для вас третий пингвин, Богдан Протасович!

— Что?

— Третий пингвин, говорю. Двух привезли вам из Антарктики. А я, значит, третий.

— А ты не живи пингвином. Живи человеком. Ей-богу, неплохое звание!

Богдан Протасович разнервничался, свело плечо, задергались жилки под веками. Севрюгина хотела ответить ему зло — умела девочка подобрать колючее словцо — но, глянув на Вагу, потупилась.

Богдан Протасович проговорил уже ласковей:

— Одна побудешь? Или подружек прислать?

— Подруг? Нет, не надо. Сама к ним выйду.

И убежала.

— Ну, уж вы фельдшер! — проворчал врач, искоса посматривая на Вагу. — Удивительно бесцеремонно действуете!

— Не бесцеремонность страшна, дорогой доктор. Страшно, когда на берегу толпятся да гуторят, пока человек ко дну идет!

Устроив столичных гостей, Серафим Серафимович Шевров вернулся в отведенный для него кабинет и, прежде чем отойти ко сну, обосновался за письменным столом немного поработать, восстановить кой-какие строчки унесенного весенним ветром письма.

Желтый огонек настольной лампы далеко виднелся в сгустившейся над междуречьем темноте.

Сумерки. Покой, отгороженный опущенными шторами; удобные, уютные вещи: торшер-люкс, диванчик сверхсовременный, а над ними дешевая копия, приобретенная в качестве подлинника; множество всяческих кнопок — регуляторов комфорта, вплоть до электрозажигалки, все отшлифовано, отполировано, вылощено. А за окном жизнь, как есть, налетевший буран, стихия без кнопочек, неистовые порывы ветра или вдруг необычайная, давящая тишина, движенье льдов — нежданное второе испытание плотины, как скажет, наверно, инженер Петров. Однако Серафим Серафимович не смотрел в окно, не думал о движении льдов — самоуверенная беспечность городского жителя, приученного к тому, что все обойдется, приученного к железобетонным устоям и оградам, к тому, что соответствующие товарищи обеспечат и наладят.

Стрекотали вертолеты, ревели самолеты, взвиваясь и пикируя, самосвалы тянули гранит и щебень — все шло нормально, и Серафим Серафимович мог отгородиться от стихии кабинетным уютом.

Он не был трусом. Призови его начальство — Серафим Серафимович неукоснительно выполнил бы все предписания. Но его не призвали, ледоход не относился к его ведомству, и вот он сидел за красивым полированным столом, занятый служебными заботами и планами. Его все еще тревожило пропавшее письмо, но, впрочем, и тут нашлось разумное решение, письмо пропало, значит, надо писать другое. Логика борьбы — от этого не отступиться. Но теперь — все та же логика — придется двинуть не анонимное, а за подписью, в открытую! Пусть попробуют, подкопаются. Да, непременно в открытую, за полной подписью, и тогда подобравший письмо останется в дураках.

Шевров принялся чистить золотое перышко. Присущее душевное равновесие возвращалось к нему.

И вдруг ничтожный толчок, обыкновенный телефонный звонок…