Седой Кавказ

– Мараби – ты? – спросил он на чеченском. – Включи свет.

В недовольстве сморщилось лицо Докуева, губы плотно сжались, уголками накренились вниз. – Ты что, с ума сошел? Что за толстую старуху ты притащил? – на родном языке прокричал он.

– Ей всего сорок два года, – стал оправдываться Мараби прямо из коридора.

– При чем тут годы! Да разве сможет такая старь, с такими габаритами под диван полезть. Вон! Неужели во всей Москве нет юных уборщиц? Мы ведь деньги платим! Скупердяй! Да поторапливайся!

К вечеру Мараби вернулся. Молодая длинноногая блондинка, наполнив комнату запахом парфюма и табака, не разуваясь прошла, демонстративно кривляясь, мимо Докуева, уселась важно в кресло, попросила сразу же пепельницу, чего-либо выпить, желательно – вина, и включить видеомагнитофон или музыку.

Домба суетливо вскочил, долго не мог попасть голыми ногами в тапочки.

– Мараби! Мараби! – вежливо окликнул он нукера. – Не разувайся… Вот тебе еще деньги, пойди в кино или еще куда-нибудь, чтобы не мешать во время уборки. Прежде чем прийти, позвони.

В сумерках, в двух шагах от дома, Мараби из автомата говорил с Домбой.

– Ты где находишься? – вновь заботливо интересовался Докуев, – Да-а, далековато… Москва город большой, чужой, страшный. Поэтому в такое позднее время передвигаться по нему небезопасно. Переночуй там, где находишься, и утром, когда будет светло и спокойно, возвращайся. Даже в подъезде в эту темень могут быть бандиты или пьяницы.

– Мне надо девушку отвезти обратно, – не понимал хозяина Мараби.

– Об этом не беспокойся. Она звонила к своим… и уже уехала… А я сплю. Ну, утром жду. А-а-а, постой! Мараби, Мараби, ты зайди в ресторан, возьми импортные сигареты, шоколад и еще что-нибудь поесть.

– У меня нет денег! – в трубку фыркнул нукер.

– Ну зайди. Возьми сколько хочешь, а потом будешь гулять до утра. Ты ведь молод! Я в твое время…

Кое-как перекантовавшись ночью на вокзале, утром рассерженный Мараби явился домой. Домба в смиренной, богоугодной позе по-прежнему восседал на диване, шепотом читал молитву, крутил медленно четки, и подбородок все так же усердно впивался в грудь. В спальне, сидя на измятой постели, лениво натягивая колготки на стройные, с синяками, ноги, сидела заспанная блондинка.

– Очень воспитанной оказалась девушка, – прошепелявил из зала Домба. – Представляешь, утром для уборки вновь пришла.

В лифте Мараби протянул девушке оговоренную накануне сумму.

– Так что, вы еще даете? – удивилась девушка.

…В тот же день, ровно в двенадцать, на Бережковской Набережной, встретились два товарища: Шаранов и Докуев. Они как старые добрые знакомые издали развели в восторге руками, по-чеченски крепко обнялись, по-русски трижды поцеловались. Оба были одного, ниже среднего, роста; только Шаранов чуточку плотнее, коренастее, от возраста сутулей. Некогда добротная одежда москвича поизносилась, выцвела, однако сохранила следы высокого качества и былого благополучия. По сравнению с ним, Докуев выглядел щеголевато, особенно бросалась в глаза модная, молодцеватая обувь. По-приятельски долго осматривали друг друга, говорили комплименты, бодрые слова, и тем не менее Докуев видел, что старый чекист стал явно сдавать: глаза унылые, потускневшие, кожа лица блеклая, бескровная, изо рта запах гнили, да и походка и жесты сдержанные, без гибкости и задора.

Они медленно тронулись вдоль Москва-реки, завязалась оживленная, подкрепленная кивками головы и взмахами рук речь. День был теплый, безветренный, малооблачный. Весеннее солнце многочисленными бликами отражалось в мелкой ряби реки. Столица горела кумачовыми транспарантами, флагами; в воздухе витал дух майских праздников, на высоком здании СЭВ огромный плакат в честь сорокалетия Победы над фашизмом.

Два сослуживца, два пенсионера в центре Москвы обсуждали с животрепещущим интересом проблемы далекой Чечено-Ингушетии. Уже много лет прошло с тех пор, как Шаранов покинул Грозный, однако все его помыслы и грезы остались там, на юге. С восторгом и трепетом, со страстью и любовью он вспоминал свою кипучую жизнь, проведенную на Кавказе. Знал он многое, натворил еще больше; никогда ни о чем не жалел, был в работе, по-своему, честный, принципиальный, жесткий. Сутками, не покладая рук, не давая покоя себе и окружающим, он трудился во благо торжества пролетарской революции. Казалось, что должен был он с честью закончить трудовой путь, уйти на заслуженный отдых с почетом и уважением, с цветами, оркестром и слезами, а случилось вовсе непредвиденное – все окончилось позором, даже кошмаром. И как назло, об этом факте узнали все, даже Докуев.