Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Юра в школу пошел? -- спросил Горлова о втором сыне. Он ведь на год позже тебя родился. -- Хорошо тебе, у вас двое. Я все думаю, думаю: почему же у нас не было? Но как вспомню... няни, комнатка, заработки мои.

Нет, Саф-ша, это невозможно. Что ты, вы и так... я помню.

Нет, возможно, даже очень возможно было. Только я дурак был.

А у тебя всегда была бабушка. Оба выросли на ее руках. Ты хоть часик в жизни своей погулял с ребенком?

Н-ни одной минуты!.. -- заржал.

Вот за это бог и наказал тебя. Полным благополучием.

Да, у меня всегда все нормально шло. Всегда было лучше, чем у тебя.

Да нет... по крайней мере я тебе никогда не завидовал.

Видите ли, дорогой мой... -- ядовито сузив голос, робко попробовал "потрепать" меня по плечу, оттого что немножко обиделся. -- Дело вовсе не в зависти -- объективно.

И объективно тоже не было лучше. Лишь теперь. Не тебе -- всем. Кого знаю, -- вспомнил, что есть и похуже. Всегда где-то есть.

А ты помнишь, что я тебе говорил?

Я помню, что ты всегда говорил.

Да!.. -- рассмеялся, -- работа у нас такая! И хорошо, что за нее хорошо платят, -- и обратно немножко поржал.

Замолчали. Лева дрыгал, пружиня на пальцах, ногой. Но земной шар не сбился со своей иноходи, не раскачался.

Где, в какой час надо было мне повернуть свою жизнь?

Ха!.. -- остановил свою голень. -- В том-то и штука, что это нам не дано. Потому мы и живем так, что мы такие. И об этом, ты знаешь, писал еще Толстой. Ты разве стал бы иначе? Допустим, как я? В партию, кхе-кхе, в аспирантуру пошел? И прочее?

Упаси боже.

Вот видишь, ха-ха!..

- Вижу. Писательская навязчивая бы идея моя не пустила. - Хорошо, что хоть сам понимаешь, -- вновь задрыгал ногой.

- А, подумать, сколько докторских диссертаций мог бы я написать за те годы, что отдал писанине. О Маяковском, Гарине-Михайловском, да о любом из любимых.

- Верю!., но их пишут др-ругие!..-- и в подтверждение этому с утроенной силой начал раскачивать планету Земля, и опять, придержав ее, раскатился смехом.

И разве не лучше быть доцентом, чем сторожем.

И даже кочегаром.

Уж па-аверьте мне, Александр Михайлович, куда луч-чше, хах-ах!..

Нет, пожалуй, не лучше. Гадости там через край. Ложь, ложь и еще раз ложь.Ты вот столько ее жрешь, что я бы загнулся от нее через месяц, а ты только здоровеешь. Как говорят солдаты: нас дерут,

а мы крепнем.

Вот именно!.. Видишь: все сходится.

Кроме одного. -- "того, что случилось с тобой, доченька".

Чего же? -- на секунду приземлил подпрыгивающую ногу.

Кроме того, что, если бы ты употребил свою танцующую

ногу в дело, то давно бы уже стал академиком.

Не успел уйти Горлов, как пришла Анна Львовна. И за ней еще двое, мать и Лина.

-- Вот, пожалуйста... -- порывшись в сумочке, извлекла Лина два измятых полупустых пакетика от лекарств. -- Ты просил, я достала. -- Спасибо... -развернул один, в нем катались две белые, уже зажелтевшие таблетки. -- Что это?

Не знаю.

А сколько надо? -"дать".

Сколько здесь есть.

Отсыпали... Или осталось, -- нехорошо усмехнулся. -- Тебе-то не все ли равно?

"Старые чьи-то". -- Но ведь я должен знать.

А что тебе знать?

Как дать.

Так.

Кто сказал?

Не все ли тебе равно?

Мне -- нет, я не имя прошу, но кто -- врач? Я должен дать,

я... -- "И кому! для чего! чтобы ты, доченька, навсегда..."

Ну, так дай!.. -- и заплакала.

Как я ненавидел ее в эту минуту!

В боксе все, как было вчера. Или утром? Да, сегодня. Кегли нетронутых рожков, блюдца, тарелки, винегрет на одной. Ты лежала, печально уставясь в невысокое серое небо потолка -- единственной щелочкой, полуослепшей. В два и в три годика очень довольна бывала, если доглядишь что-нибудь первая: "31 октября 62. -- Папа, смоли, мотоцикил!.. Вот, вон!.. -- Верно, гуленька ты моя. -- Леля газастая? -- страшно гордилась".

А сейчас: "Смотри, доченька, -- сказала Тамара, -- папа цветов принес. Сейчас мы водичку сменим, старые выбросим, новые поставим". Ты молчала, даже бровями. Зато мама незаметно поманила меня, порылась в тумбочке, вытащила скомканный клочочек салфетки, развернула:

-- Вот тебе, папочка, подарочек... -- на салфетке лежал... коренной зуб. Слитно двурогий, здоровый, без пятнышка, смутно желтевший на белой бумажке, вздрагивающей от голубовато темных крапинок слез. -- Все пальчиком во рту копалась, потом достала, смотрит и спрашивает: "Мама, что это?" При

выкла уже к чудесам. -- Завернула, спрятала на груди и -- бодро: -Сейчас, Лерочка, будем читать! Ну, папочка, ложись, поспи, пока я читаю.

Что ж, теперь уже было и так, что садился я на вторую кровать, подмащивал под бок подушку, дремал. И чего не делал раньше, -- иногда брал с тарелки то виноградину, то кусочек хлеба. В четыре года, осердясь, погрозила однажды мне: "Я тебе сейчас все зубы вытолкну! -- А потом спрашивала: -Папа, а цю у тебя есть и свои и чужие зубы, зелезные?"