Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Взяли у тебя биопсию -- вырезали из носа кусочек того, что забило. И пробирочку эту отнесла в лабораторию патанатомии Лина. "Если плохо,-говорила мне осенью со слов Жирновских соратников,-- они глушат химией, эндоксаном". Две ампулы дала какая-то добрая тетя Инна, с которой тут же, в морге, в патанатомии, Лина свела краткую, словно фейерверк, дружбу, остальное предстояло самим добывать. Но и здесь Лина -- там, в Москве, достала еще несколько штучек.

"Все на этом свете есть либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвидение",-- говорил устами Вольтера ангел Изерад. Наградой (вполне бесполезной) нам был винкристин, испытанием -- твои муки, наказанием -- наши надежды, а предвидением -- Жирнов. Тот самый душевный Лев Адамович, который сказал, что "симпатобластома этого не дает.-- И предрек: -- Вы увидите, что после двух-трех уколов опухоль почти исчезнет".

Да, из Москвы приходили добрые вести. Глаза не слезились, оба, и - о, чудо! - задышала правая ноздря. В общем, долго ли, коротко ли, но настал день, когда и гистологи там, в Москве, должны были вырастить нашу смерть.

"Саша, здравствуйте... -- позвонила Анна Львовна, и почудилось, что вздыхает. -- У меня на работе Лина, только что мы разговаривали с Тамарой, -- помолчала. -- У Лерочки ретикулез". - "Это плохо?" - "Не знаю, вот Лина сейчас будет звонить, узнавать".

Ретикулез, ретикулез -- пытался вспомнить что-то отдаленно знакомое. И не выдержал, сам позвонил. "Анна Львовна". -- "Да, Сашенька... вот, передаю трубку Лине..." -- не могла говорить. "Саша, только что я звонила Людмиле и Зое... они говорят, плохо. Это опухоль, которая из соединительной ткани. И еще она сказала, что это системное заболевание".

Системное... как лейкоз, лимфогрануломатоз -- необратимое.

-- А еще что?.. -- и вдруг вспомнил, заорал: -- Нугзари!.. Нугзари! Ретикулосаркома!.. Саркома, саркома!..

-- Да, Саша, да... -- взяла трубку Анна Львовна. -- Но еще есть винкристин, еще... -- хлюпала рыдальческим басом. -- Тамарочка сказала, что и вторая ноздря дышит. И слезок уже нет. Саша?.. Сашенька, где вы? Еще ничего не потеряно. Мы будем узнавать, мы все сделаем. Саша, берите пример с Тамары...

А ей с кого брать, со смерти?

-- Анна Львовна... -- уже спокойней, решенно. -- Даже если эндоксан и поможет... -- и вновь вскрикнул:-- Жирнов!.. Он сказал, что это почти рассосется, почти!..

Как бы худо вам ни было, как бы отвратно ни налезали на вас чужие, даже самые разлюбезные лица -- если вынесло вас на люди, вы макакой зоосадовой вынуждены слушать их, лицезреть, как-то сноситься. Слова их и ваши, взгляды, заботы -- мелкой щебенкой крошатся в мазутно тяжелое лоно души. И хочешь не хочешь, но короткий всплеск дробит горе. Вот и я брел на работу.

Здорово, бОрода!.. ЗдОрово, гОворю, борода!.. -- еще

громче, еще веселее нанизывает на меня Дементий Ухов, свои округлые О словно колечки папиросного дыма. Он сидит перед чашкой остывшего чая, а на блюдце гранено белеет крупичато влажный песок. Сиреневая картошина Дементьева носа грустно растеклась на красном щекастом лице. -- Черт лысой,

сколько ж тебя, проститутку, ждать? Ты чо, обратно в карты прОдулся? Ты гляди -- прям, как чугрей.

А что такое чугрей? -- машинально, против воли спросил.

А хрен его зна-т, так гОворят. Вишь, сижу, чайком надрываюсь. Хошь -пей, вон, вон песок, наведи, наведи!.. О, б!.. Дай на маленькую!.. -- просит весело, оттого что не очень уверен. -- Ну, спасибо, что дал. Ты пОсиди, я схожу в лавку...

Один убрел, явился второй -- Павел. Этого я тоже люблю слушать, но не сейчас.

Сколько лет уж воду городскую, хлорированную, толкут они с Дементием, а все не вытравится то деревенское, что всосано с молоком. Сам-то город давно уж обезъязычил. Плоска, как газетный лист, куца, как бульдожий хвостик, его речь. Город, что нового ты дал языку? "Полбанки, суммировать, клеить" (женщину) и еще такое же прошлогодне соломенное. Только по деревням донашивают ту исконно-посконную речь, о которой с таким небрежением принято говорить. И прекрасней которой нет. Но "стираются грани", и деревня притирается к городу, да он сам тянет ее -- квартирами, автобусами, ваннами, телефонами, магазинами. А до тех, кого не заглотит, сам дотянется сторуко, стопало газетами, радио, телевизорами, фильмами. Прошмыгнут годы, упокоятся на погостах старики, и тогда не проселком душистым, не тропинкой меж ржей васильковых петляя -- утрамбованным трактом все подомнет под себя асфальтная, тошнотная речь. И останется заповедным заказником великий и вольный Далев словарь. Да еще областные, где радением безымянных русистов тоже бережно собраны невостребованные сокровища.