Сегодня мы живы

Луиза ждала, что они вернутся к игре, но Рене не то что играть – слова произнести не могла. Она впервые озвучила свои воспоминания. Воспроизвела их со всей силой, ясностью и юмором, на какие была способна. Попыталась отстраниться, но не сумела, и это ее травмировало. Нужно было хранить под спудом ужасное воспоминание о событиях, которые могли положить конец ее короткой жизни. Она так и делала целых два года, но не забыла, как сидела, задыхаясь от пыли, не смея дышать, луч фонаря шарил по куче, а потом стал удаляться и в тысячный раз мелькнул на уровне глаз. Во сне солдат всегда ее находил, вернее, она сама вылезала и спрашивала себя: «Может, я поторопилась, может, он меня не заметил?» Рене каждый вечер молилась, чтобы больше не видеть этот сон, и теперь, поделившись воспоминанием с другими людьми, поняла: кошмару пришел конец.

10

Бидоны стояли на земле. Матиас не удержался от искушения и отхлебнул теплого парного молока, потом вытер рот рукой, оставив на верхней губе белые усики. Жанна бросила на него вызывающий взгляд и шагнула вперед, оказавшись на расстоянии поцелуя, и Матиас почувствовал, как напряглись соски девушки. Она коснулась губами влажно-жарких мужских губ, но Матиас оттолкнул ее. Девчонка неуправляема, связываться с ней слишком опасно. Уже два дня он ежесекундно рискует своей шкурой, не стоит усугублять… Матиас всегда умел использовать женщин, которые неизменно поддавались его мужскому обаянию. Любовницы (как, впрочем, и «претендентки») очень помогали ему при внедрении, но здесь, в этом замкнутом пространстве, девушка могла только помешать. Им с Рене нужно уходить, и как можно скорее.

Жанна раскраснелась от досады, в глазах стояли непролившиеся слезы. Одна из коров шумно переступила ногами, другая подала голос, как будто хотела подбодрить хозяйку: «Не отступайся, действуй!» И Жанна послушалась. Взяла лицо Матиаса в ладони, притянула к себе и поцеловала. Он сдался. Ладно, от него не убудет, ничего страшного не случится! Девушка была невозможно хороша, а запах ее кожи вызывал ностальгические чувства, напоминая о первой и единственной его любви. Клара. Белокурая, бледная, высокая, болезненно хрупкая. Она вышла замуж за промышленника из Рура, ревностного нациста, и была до чертиков несчастна. В 1942-м они увиделись в Берлине. Она была пьяна и плакала у него на груди, жалуясь на судьбу богатой праздной женушки. Клара горевала об утраченной молодости и любви, сетовала на жуликоватых слуг, невозможность найти хорошего скорняка после «исчезновения» евреев, на свое бесплодие, низводившее ее до уровня парии в глазах приятельниц-нацисток. Муж выражал свое разочарование, время от времени поколачивая Клару. Матиасу бывшая любовница показалась такой неприятной, что он тоже дал ей затрещину, пожалев о встрече, испортившей воспоминание о том, как они двадцать лет назад занимались любовью в заброшенной часовне на берегу озера Юнгфернзее[64].

Жанна смотрела Матиасу в глаза – и не видела его. Ее взгляд был обращен в себя в ожидании вершины наслаждения. Девушка отдавалась ему беззастенчиво, безудержно. Она была счастлива, и это – вот ведь странность! – делало счастливым Матиаса. Взросление Жанны пришлось на годы войны и сопровождалось страхом, лишениями, неуверенностью в завтрашнем дне. Ее тело в объятиях Матиаса выражало бунт и пугающую жажду жизни. Он вдруг замер – ему послышался какой-то шум – и зажал Жанне рот ладонью. Берта окликнула дочь, погладила корову, произнесла несколько ласковых слов. Девушка прыснула со смеху, Матиас поцеловал ее, еще крепче прижал к себе, и, когда фермерша ушла, оба наконец разрядились.

Пора было возвращаться в подвал. Они взяли бидоны и пошли через двор к дому. Внезапно из ближайшего леска, со стороны ручья, где Матиас и Рене бросили джип, послышалась стрельба. Снаряд упал совсем рядом с фермой, до смерти напугав Жанну, и она пролила половину молока.

Люди в подвале были парализованы ужасом, так что разгоряченный вид Жанны все отнесли на счет испуга. Жюль ворчал – он хотел, чтобы американцы немедленно убрались, но Пайк не соглашался. Рация так и не заработала, ходить оба раненых пока не могли, да и оружия было маловато.

Жанна разлила молоко по кружкам, что слегка подняло людям настроение. Сделав первый глоток, Сидони почему-то вспомнила, как в детстве сидела на коленях у бабушки, пила теплый гоголь-моголь и смотрела на елку. «Боже, да ведь сегодня двадцать четвертое декабря!» – подумала она и предложила:

– Может, оставим лакомство на вечер, отпразднуем сочельник?

Все замерли, ошеломленные напоминанием о Рождестве. В такой момент это выглядело почти абсурдно: повсюду идет война, люди умирают – замерзают в снегу или дрожат от страха, голода и холода в подвалах, дома разрушены, во дворах и на дорогах валяются коровы и лошади с выпущенными кишками, леса горят. Старая Марсель спросила, громко всхлипывая:

– А где же… елка, и «хлеб Иисуса»[65], и полуночная месса, и… песнопения?! Ну разве это не ужасно?!