Сегодня мы живы

Жанна поторопилась увести детей из комнаты. На лестнице Рене вдруг почувствовала ужасную слабость. Как бы ей хотелось сбежать, покинуть ферму, спрятаться в хижине. Она устала вести игру. Девочка села рядом с Жинеттой, но так и не успокоилась. Остальные сторонились ее, как зачумленной. Одни делали это непроизвольно: Берта не смотрела в глаза, даже Жюль не улыбался, не подмигивал. Рене все понимала: останется она или уйдет, их все равно ждет смерть. Немцы наказывают тех, кто помогает евреям. Она думала об этом с тихой смутной печалью. Душа Рене исчерпала запас сочувствия, она опустела, когда увели ее солдата. Девочка впервые всерьез задумалась о смерти Матиаса. И о своей тоже. Продолжать жить без него не имеет смысла.

Когда стемнело, немцы спустились в подвал. Два солдата принесли из гостиной большое кресло для командира, офицер выбрал пластинку, поставил на граммофон, и голос Эдит Пиаф заполнил все пространство. Музыка не разрядила атмосферу, а только создала болезненную напряженность. Жюлю в голову пришла нелепая мысль: «Как бы не возненавидеть Пиаф навсегда из-за сегодняшнего вечера!» Эсэсовец сел, и солдат принес ему стакан вина. Фермеру пришлось выдать незваным гостям несколько лучших бутылок из тех, что были припрятаны за стенкой погреба. Он испытывал почти физическое страдание, глядя, как немцы хлебают его старое бургундское. Солдаты пытались отключить мозг, забыться, вообразить, что никакой войны нет. Они быстро опьянели, затянули песни, некоторые даже пробовали танцевать. На офицера спиртное действовало не лучшим образом. После каждого глотка его лицо еще больше темнело, он то заходился злым смехом, то погружался в наводящее ужас молчание. Гражданские не могли заснуть. Мишлин снова заплакала, ее пытались успокоить, уговорить, но стало только хуже. Эсэсовец ввалился в подвал и наставил на людей пистолет.

– Тихо! – рявкнул он.

Все смолкли и замерли, а Мишлин запаниковала еще сильнее. У нее началась настоящая истерика.

– Пусть она немедленно замолчит! – Немец окончательно вышел из себя.

Мишлин издавала пронзительные крики, отбивалась от Сидони, которая пыталась зажать ей рот ладонью, и тогда он прицелился ей в голову. Жанна решила вмешаться. Она заслонила собой Сидони, забрала у нее Мишлин, медленно повернулась и посмотрела в лицо офицеру. Он заколебался, потом опустил свой «Люгер». Девушка быстрыми шагами пересекла подвал и побежала по лестнице. За ней последовал один из солдат. Эсэсовец презрительно посмотрел на перепуганных людей и остановил взгляд на Рене, которая сидела рядом с Бертой.

– Твоя дочь?

– Нет. Рене потеряла семью в Труа-Пон. Ее привел учитель.

Немец пожал плечами, повалился в кресло и сделал несколько жадных глотков прямо из горлышка. Учитель! Эти люди ему надоели… Сейчас он слишком пьян и устал, но на рассвете прикажет их расстрелять. Щелк! Темнота. Нужно поспать. Он несколько дней не смыкал глаз. Солдаты горланили глупые похабные песни. Совсем недавно их бы за это наказали. Да заткнитесь же, идиоты! Солдаты умолкли. Жалкие вояки промерзли до костей и оголодали, двоим едва исполнилось пятнадцать, но в глазах у них не только страх, но и мужество и рвение. Они – немецкие герои, которых принесли в жертву во имя великой победы. Эсэсовец знал, что победы не будет, конец близок, а люди, что сейчас поют и смеются, подобны гоплитам[86] спартанского царя Леонида, которые пали в бою с армией Ксеркса и навсегда увенчали себя славой. Если рейх не способен выжить, пусть достойно погибнет – примерно так сказал Геринг в одной из последних речей. А дирижировать падением, апокалипсисом, какого не знала мировая история, будет СС. Величественное и ужасное исчезновение навсегда останется в памяти человечества. Из-под века офицера медленно выкатилась слеза, он начал тихонько напевать: Wo wir sind da geht’s immer vorwärts, und der Teufel der lacht nur dazu, ha, ha, ha, ha, ha! Wir kämpfen für Deutschland, wir kämpfen für Hitler…[87] Солдаты подтянули, и очень скоро «Чертова песня» сменилась другими, более фривольными песенками. Офицер не возражал. Одного из солдат вырвало на соседа, отвратительно запахло блевотиной. Эсэсовец прикрыл лицо воротником шинели, подумав: «Это еще не Фермопилы…»[88]