Секрет Боттичелли. Загадка потерянных и обретенных шедевров

В конце 1840-х годов в читальном зале Британского музея, в том же величественном месте, где писали Карл Маркс, Вирджиния Вульф и Махатма Ганди, Россетти начал переводить «Новую жизнь» Данте, юношеские воспоминания поэта о его любви к Беатриче и обучении «сладостному новому стилю». Для Россетти эта книга была не просто прекрасной поэзией: это было руководство по самосовершенствованию, которое научило его усмирять свою страсть к девственной Элизабет Сиддал, натурщице, которая со временем стала женой художника[432]. Перевод «Новой жизни», выполненный Россетти, даже в наше время остается потрясающе свежим, несмотря на его цветистые обороты и устаревшие выражения. Многие до сих пор считают его лучшей английской версией текста Данте, поскольку он воссоздает то, что не удавалось ни одному другому переводчику: сырые, тревожные, даже галлюцинаторные особенности произведения, в котором сочетаются такие разнородные элементы, как земная любовь, ослепляющая печаль и предчувствие вечной благодати. Тем временем слава прерафаэлитов продолжала распространяться. Помимо того что они были талантливыми художниками, они были виртуозными мастерами саморекламы. Они понимали, что значит перо критика, одно доброе слово которого может сделать их достойными уважения в затхлом мире викторианского искусства.

«Многогранный» Джон Рёскин, бывший, подобно Вазари, не только искусным художником, но и блестящим писателем и мыслителем, вспоминал, что с поры юношеских набросков он больше никогда никому не подражал, поскольку вступил «на путь изучения, позволивший впоследствии понять прерафаэлитизм»[433]. Его трактат «Современные художники» увидел свет в 1843 году, за пять лет до манифеста прерафаэлитов Уильяма Майкла Россетти. Тогда Рёскину было всего около двадцати лет. В последующие десятилетия он часто переиздавался. Рёскин занял революционную позицию, утверждая, что пейзажи современных художников, таких как Дж. М. У. Тёрнер, превосходят работы старых мастеров. Его иконоборчество понравилось прерафаэлитам, которые наслаждались оригинальностью и мистицизмом языка Рёскина, разделяя его готовность отвергнуть священный канон истории искусства.

* * *

Несмотря на широко известные опасения Рёскина по поводу Ренессанса, прерафаэлиты делали все возможное, чтобы расположить его к себе, понимая, как заметил один ученый, что его поддержка была эквивалентом «чистого билета для художника»[434]. Россетти начал обхаживать Рёскина с такой страстью, с какой обычно ухаживал за постоянно сменяющимися женщинами в своей жизни. Когда он узнал, что молодой критик желает с ним встретиться, он написал, задыхаясь: «Маккракен [покровитель Россетти]., конечно, послал мой рисунок Рёскину, который на днях написал мне невероятное письмо о своем желании увидеться и о том, что рисунок остается моим с почтением (!!!)»[435]. Три восклицательных знака, пробивающие слова, словно победные взмахи кулаков, говорят обо всем.

В 1851 году Рёскин и Россетти встретились за обедом в большом семейном доме Рёскина в Денмарк Хилл, зеленом пригороде Лондона. Хотя они были примерно одного возраста, на тот момент обоим было около тридцати, контраст между ними не мог быть более разительным. Чопорный Рёскин с его изысканными манерами и ухоженной бородой выглядел намного старше своего гостя, оживленного необузданного ребенка. Сипловатый голос Рёскина и его заикание говорили о том, что он больше любит красивые слова и картины, чем общество своих сверстников среди мужчин и женщин. Обладая комбинацией гениальности и самодовольства, он мог рассуждать о чем угодно – от естественной истории, ботаники и геологии до мифологии, социальных вопросов и, конечно же, искусства[436]. В свою очередь, Россетти был столь же многословен, как и его собеседник, так что, должно быть, обоим было трудно вставить хоть слово. Что неудивительно, обед оказался провальным, и все возможные дискуссии между ними были прерваны печальным известием о скоропостижной смерти отца Россетти.