Секретики

Часам к семи, когда начало смеркаться, мы с Лёхой, Гашеком, Зыбой и Левончиком отправились в налет. На задах Боткинской больницы, около морга, стояла заброшенная церковь. Теперь ее восстановили, и там без конца отпевают покойников, так что дела, похоже, идут неплохо. А в те времена церковь была огорожена забором и служила складом, принадлежавшим самолетостроительному заводу имени Сухого. Сам комплекс занимал целый квартал, обнимая подковой огромное Ходынское поле. У входа в ворота Самолётки стояла будка сторожа, рядом в конуре вечно спала собака на длинной цепи, позволявшей ей защищать ряд открытых стеллажей, на которых громоздился всякий цветной лом. Чего там только не было! На самой верхотуре стояли в два ряда медные самовары. Их было не меньше сотни, если не больше: пузатые, иногда с нарочито сегментированной поверхностью, походившие на дыни-эфиопки, а еще самовары-бочонки, большие кубовые из трактиров – близкие родственники солдатских ротных кастрюль-баков, маленькие походные такой изящной шарообразной формы, словно их сработал не лудильщик, а волшебник-стеклодув; комплектные и без крышек, с медалями, проступавшими на уснувшей меди, и без. Они стояли рядами, ожидая смерти в плавильной печи, чтобы, пройдя через фильеру волочильного станка, превратиться в медную проволоку. Самовары были украшены узорными ручками с деревянными валиками, выточенными для удобства переноски под четыре пальца, и кранами-виньетками всех возможных узоров. Были тут и стилизованные уточки, и извивающиеся стебли луговых растений, и волнообразные орнаменты, и по-разному сплетенные спирали, и короны из трех овалов с навершием в виде едва приоткрывшегося розового бутона, сиявшего когда-то при свете керосиновых ламп. Зачастую краны делали в виде крестов: мальтийских с расходящимися концами, процветших – символизирующих древо жизни, и прямолинейных, прекрасных своей лаконичной строгостью. Носики самоваров тоже были произведениями искусства: понурые клювы сумеречных птиц или страшные драконьи глотки, подсмотренные европейцами в эпоху модерна у японских мастеров гравюры, с простецкими сливами, но тройным ободком на конце, с припухлым бантиком губ, как у купеческих жен на ярмарочных картинках, что когда-то гоняли из таких самоваров чаи. Сегодня эта коллекция была бы гордостью любого антиквара, а то и музея, но тогда самовары были уже не нужны, все кому не лень сдавали их на медный лом. Иногда, если нас заносило на Самолётку, я подходил к воротам и издалека разглядывал самоварные ряды. Разнообразие форм, как оказалось, я запомнил на всю жизнь, сами же самовары не волновали меня нисколько, пить из них чай в те времена считалось занятием деревенским.

Сторож из будки выходил редко, понимая, что желающих украсть что-то из хранившейся здесь рухляди нет и быть не может. Другое дело – церковь. Мы были уверены, что она набита сокровищами. Туда-то мы и нацелились. Партизанчик уверял, что знает дырку в окошке, в которую можно пролезть. Понятно, что заходить мы собирались не с улицы. Лёшка получил свою кличку за дело, он знал все закоулки Боткинской и клялся вывести нас тайными тропами. Около морга, желтого здания в виде большого склепа, он поднырнул под бетонный забор, приказав нам сосчитать до пятидесяти и только потом идти. Мы честно сосчитали, пролезли под забором и оказались на пустыре, в самом центре которого находилось огромное кострище, освещенное одиноким фонарем. На кострище стоял желтый сосновый гроб. Мы застыли, напуганные и растерянные, а Партизанчика и след простыл. Никто не ожидал такого подвоха. И тут крышка гроба начала подниматься. Изнутри появилась рука, поднимавшая крышку всё выше и выше, чтобы вдруг разом скинуть ее. Весь в стружке (мы успели заметить, что гроб набит свежей стружкой), корча страшные рожи и завывая, из гроба выпрыгнул Партизанчик и бросился на нас. Кажется, Гашек, не лишенный смекалки, первым догадался закричать:

– Тикаем, гроб от прокаженного, его принесли, чтобы сжечь!

Мы рванули что есть мочи. За нами бежал Партизанчик, истошно крича, что просто хотел пошутить, что не знал про прокаженного, но никто его не слушал. Помню, как я вскочил в подъезд, добежал до квартиры и стал мыть руки и лицо мылом. Перед сном я внимательно осмотрел всё тело, но не нашел никакой сыпи, с которой, по словам Гашека, и начинается страшная болезнь. К тому времени я прочел много исторических романов и знал точно, что проказа неизлечима.

Утром я заперся в ванной и изучил себя при помощи двух зеркал, разглядывая спину, попу, подмышки и пах. Ни прыщей, ни сыпи по-прежнему не было. Успокаивало то, что к Партизанчику никто из нас не прикасался, а значит, заразиться мы не могли. После школы все собрались во дворе, но, завидев его, похватали кто камни, кто палки и предупредили, что подходить к нам он не сможет целую неделю. Гашек объявил карантин, уверив, что недели будет достаточно. Издалека мы внимательно рассматривали его лицо, но симптомов проказы не обнаружили.