Секретики

Музей стал мне родным домом. Я любил ездить к маме на работу и сидеть во внутреннем дворике среди половецких каменных баб, поджидая, пока она наговорится со встреченными по пути сослуживцами. Это было так же здорово, как ходить к бабке в Третьяковскую галерею, когда она соизволяла меня туда взять. Так что подвальная экспозиция в отделе оружия не произвела на меня такого впечатления, как на моих одноклассников, но я старался не показывать, что всё уже видел, чтобы никто не счел, что я задаюсь и хочу выделиться. Впрочем, после этих экскурсий контакта с историчкой у меня всё равно не получилось – не за что было ее ни любить, ни уважать, так что откуда взялась пятерка в аттестате, честно говоря, не понимаю.

11

История жила в нашем доме, она глядела на меня с каждой книжной полки, были ли это тома Соловьёва, которые папа подарил маме на день рождения, или Ключевского, или книги деда – роскошные альбомы с африканскими масками и картинами старых нидерландских мастеров. Многие дедовы книги были на немецком, он на нем свободно читал. Я их просто листал, разглядывал картинки, и вскоре это вошло у меня в привычку. Дед, кстати, постоянно просматривал специальную литературу практически на всех романо-германских и славянских языках, которые выучил для этой цели сам.

Видя, что учусь я ни шатко ни валко, дед любил незаметно сделать мне внушение. Например, мог положить на мою кровать открытку с репродукцией картины Питера Брейгеля “Страна лентяев” или “Страна Кокань”, где толстяки валяются под деревьями, а на ветках, только руку протянуть, растут колбасы и копченые окорока. Рядом оказывалась записочка с назидательным текстом: “Ученье – тяжелая работа, а не пропуск в страну лентяев”. Картинку я рассматривал с интересом.

С папой мы ходили в Кремль, где он часто бывал по работе. Но такие прогулки были редкостью, папа постоянно уезжал – то в Новгород, то в Псков, то в Коломну, и я лишь мечтал оказаться в этих городах вместе с ним. И вдруг в шестом классе случилось чудо: папа объявил, что на зимние каникулы мы едем в его любимый Новгород.

Поезд отходил с Ленинградского вокзала, и, поскольку обычных билетов уже не было, отец купил СВ! Так шикарно я еще никогда не путешествовал. Понятно, что были бутерброды, и курица, и чай, и проводница, с которой отец шутил, а она краснела и смущалась, и сигаретный дым – отец потихоньку курил в окно, которое каждый раз приоткрывал. На улице стояли холода, ветер врывался в купе, и приходилось кутаться в два одеяла. Я долго не мог заснуть, диваны были непривычно мягкими, на них укачивало, а из окна тянуло ледяным холодом.

Утром встал невыспавшийся, но папа сказал, что у меня будет возможность поспать в автобусе. Они с реставратором Григорием Штендером собирались ехать куда-то далеко.

Помню, как мы стоим перед кремлевской стеной у высоченной арки, и папа говорит: “Слушай”. Мы входим под ее свод, и тут он резко хлопает в ладоши. Громкое эхо разносит звук, усиливая его многократно. Только вдоволь нахлопавшись, я соглашаюсь зайти в кремль. Около Новгородского театра драмы стоит лошадь, запряженная в телегу с высокими дощатыми бортами. На кожаном сиденье-облучке дремлет бородатый старик. Бороды у лошади и у старика в инее, воздух выходит из их ртов с парком – у старика парок маленький, у лошади куда мощней, он похож на облачко. Мне холодно. Чтобы согреться, я начинаю прыгать и замечаю памятник “Тысячелетие России”, но отец тянет куда-то влево: “Потом, потом, всё расскажу потом! Смотри!”

Мы заворачиваем за угол и оказываемся перед огромной церковью, такой нет даже в московском Кремле, у нее много куполов с крестами, а на самом высоком кресте сидит одинокий голубь.

– Вот же уселся! – хмурится отец. – Прогони-ка его!

Я, доверчивый, принимаюсь кричать: “Кыш! Кыш! Пошел!” Голубь не обращает на нас никакого внимания.