Секретики

Потом мы идем в “Рыцарский зал”, и на десерт я получаю то, о чем не мог и мечтать! Таких доспехов и в таком количестве в Историческом музее нет, даже в отделе оружия. Закованные в металл вытянутые морды бегущих лошадей-манекенов; блестящие нагрудники, из-под которых струится чешуя кольчуги; турнирные копья, перевитые по древку лентой орнамента; огромные обоюдоострые мечи; арбалеты; щиты – круглые, треугольные, каплевидные и маленькие выгнутые, они назывались “экю”; шлемы-горшки, бочки, усеченные конусы с узкими прорезями для глаз, с забралами в виде утиного клюва… Закаленное в кипящем масле оружейное железо приобрело неповторимый мягкий блеск, свойственный только подлинным шедеврам кузнечного искусства. Юрьевна терпеливо ждет в стороне: она готова ждать до тех пор, пока я не рухну на стул и не попрошу пощады, подобно рыцарю, сраженному на турнире.

Рыцарскими доспехами я заболел еще в школе, прочитав “Айвенго”. Как же я тогда сострадал несчастному храмовнику Бриану де Буагильберу, нарушившему обет из-за любви к красавице-еврейке! Они и сейчас порой встают перед глазами: шлемы, луки, арбалеты, мечи, копья, ушастые обоюдоострые кинжалы, даги и трехгранные стилеты-мизерикордия, предназначенные для проникновения между сочленениями рыцарского доспеха, когда рука победившего наносит последний милосердный удар, тяжелые баллоки и квилоны, способные отвести рубящий удар меча, и непонятно для чего предназначенные скрамасаксы викингов, сохранившиеся в богатых погребениях. Орудия убийств, которые зачем-то хранит моя по-детски кровожадная память.

“Идем?” – видя, что я окончательно спекся, спрашивает Юрьевна и протягивает руку, словно возвращает мне жизнь и честь прямо здесь, на поле ристалища.

Я сонно киваю. Ноги еще как-то несут по мостовой, но передвигаюсь я словно во сне. Только вкуснейшие пирожные в кафе “Север”, которое бабка упрямо называет по-старому “Норд”, темно-коричневая картошка и воздушное безе – этакая пачка балерины на блюдце с темно-синей каймой – слегка восстанавливают силы, необходимые, чтобы добраться до кровати в пригревшем нас радушном ленинградском доме.

На обратном пути, в поезде, я вспоминаю новых художников, картины которых узнал в той поездке: “Синий всадник”, “Бубновый валет”, Ларионов, Петров-Водкин…

В Москве дед достает с полки книжку в мягкой обложке – справочник по русскому авангарду издательства “Пингвин”, привезенный им из какой-то заграничной поездки. Разглядывая маленькие, по большей части черно-белые картинки, я изумляюсь, как по-разному можно изображать мир, и, кажется, чувствую, ради чего это стоит делать.

21

То, что существуют две истории страны – официальная и неофициальная, я понял, когда мне стали перепадать самиздатские книги. В школе имя Сталина почти не упоминалось, про культ личности историчка сказала несколько слов в связи с постановлением ХХ съезда – процитировала учебник и больше к этой теме не возвращалась. Дома же его поминали постоянно, называли “Усатым”, “Людоедом”, я хорошо запомнил папин рассказ о давке на Трубной площади в день похорон Сталина, когда в обезумевшей толпе было затоптано много народу. “Он и мертвый многих забрал с собой на тот свет”, – сказал папа. Когда же я спрашивал у деда, как они жили при Сталине, он отвечал: “Мы тогда ничего не знали”. Такой ответ меня не устраивал. Я понял, что говорить со мной на эту тему он не хочет и не будет, но почему, понять не мог. В школе обсудить возникавшие у меня вопросы было абсолютно не с кем, в нашей компании на такие темы вообще не говорили.

Знакомство с ГУЛАГом началось для меня с “Одного дня Ивана Денисовича” Солженицына. Потом тетки Айзенштадт дали мне почитать “Раковый корпус”. Кроме того, они постоянно слушали западное радио, и часто воскресный обед начинался со своеобразной “политинформации” – обсуждения программы “Глядя из Лондона” Анатолия Максимовича Гольдберга. Как я потом узнал, его слушали в домах всех моих университетских друзей.