Секретная династия

Сам Николай писал генералу П. А. Толстому (письмо, опубликованное в начале XX в.): «Я один приехал прямо в Австрийский полк [назван в честь австрийского императора], который велел собрать в манеже, и нашел всё на коленях и в слезах и в чистом раскаянии [...]. Потом поехал в полк наследного принца, где менее было греха, но нашел то же раскаяние и большую глупость в людях, потом в полк короля прусского; они всех виновнее, но столь глубоко чувствуют свою вину, что можно быть уверенну в их покорности. Тут инвалидная рота прескверная, которую я уничтожу. Потом — в полк графа Аракчеева; то же самое, покорность совершенная и раскаяние [...]. Кроме Орлова и Чернышева, я был один среди них, и всё лежало ниц!..»[291]

Выстроенные и обмундированные самим императором, события получают право на существование. «Личное присутствие Наше» входит в историю официальную, однако еще не принято в тайную...

Среди пушкинских записей о мятежах 1831 года находятся, между прочим, и следующие строки:

«26 июля 1831 г. Вчера государь император отправился в военные поселения (в Новгородской губернии) для усмирения возникших там беспокойств... Кажется, все усмирено, а если нет еще, то все усмирится присутствием государя.

Однако же сие решительное средство, как последнее, не должно быть всуе употребляемо. [...] Чернь перестает скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими отношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его как необходимого обряда. Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтиться в толпе голос для возражения...» (П. XII. 199).

В заметках Пушкина многое: неприятие разгулявшейся народной стихии; призыв к правительству действовать умнее, не разрушая народной веры в царское имя, «таинственную власть»; опасение, что со временем в толпе найдется «голос для возражения»...

Может быть, Пушкин уже слышал о голосе некоего поселянина: «А что, братцы? Полно, это государь ли? Не из них ли переряженец?» Впрочем, больше ни в его сочинениях, ни в письмах — об этом эпизоде ни слова. Кажется, ничего больше поэт не узнал и о начальнике бунтовщиков «из инженеров, коммуникационных, жандармов».

Полковник, позже генерал, Николай Панаев действовал в военных поселениях и прожил после того четверть века, не подозревая, что станет «печататься» в вольной газете революционеров. Не узнал он и о том, что начальник бунтовщиков «из инженеров» и ему подобные чрезвычайно интересовали Пушкина, явились поводом для важнейших его размышлений о тех дворянах, которые искренне или поневоле оказались или окажутся во главе подобного бунта: Дубровский, Гринев, Шванвич...

Бунты 1831 г. явились особым «введением» к «Истории Пугачевского бунта», а также к секретным пушкинским «Замечаниям о бунте», опубликованным только через четверть века в Вольной печати Герцена и Огарева.

Два приговора сопровождали Пугачева в могилу. Первый — «бунтовщику и самозванцу Емельке Пугачеву учинить смертную казнь, а именно: четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех же местах сжечь».

Второй приговор: «Внутреннее возмущение, беспокойствие и неустройство 1773 и 1774 годов [...] предать вечному забвению и глубокому молчанию»[292].

Первый приговор был исполнен в Москве на Болотной площади 10 января 1775 года.

Второй не был исполнен никогда. Пугачев посмертно сделался непременным участником различных возмущений, политических дискуссий, бунтов, восстаний и революций, и примеры из 1850—1860-х годов были уже приведены выше.

В 1789 году восстанет Франция, сотрясется Европа, и тот, кто задумывается о возможности подобных взрывов в России, не минет Пугачева[293]. Екатерина II скажет «с жаром и чувствительностью» про автора «Путешествия из Петербурга в Москву»: «...бунтовщик хуже Пугачева...» (хотя сам Радищев, между прочим, писал о «грубом самозванце» Пугачеве и его сторонниках как о людях, искавших «в невежестве своем паче веселие мщения, нежели пользу сотрясения уз»). В 1817 году, в короткое затишье между старыми и новыми мятежами, сенатор А. А. Бибиков в книге об отце, одном из главных подавителей крестьянской войны, напишет: «Пугачев... употребил те же меры и шел той же дорогой, коими впоследствии времени успевали в действиях своих к погубе и несчастью своего отечества и к всеобщему ужасу Мараты и Робеспьеры»[294].

1816—1825 годы — тень Пугачева на совещаниях и в спорах декабристов.

Никита Муравьев (вслед за «Рассуждением...» Д. И. Фонвизина): «Государство [...] которое мужик, никем не предводимый, может привести, так сказать, в несколько часов на самый край конечного разрушения и гибели»[295].