Секретная команда. Воспоминания руководителя спецподразделения немецкой разведки. 1939—1945

Мне все-таки удалось дозвониться до главной ставки фюрера и попросить о том, чтобы какой-нибудь знающий генерал немедленно занялся делами штаба командующего резервной армией, освободив меня от этих вопросов. Данную просьбу я вынужден был повторять через каждые два часа до утра 22 июля и всякий раз слышал один и тот же ответ: решение еще не принято и мне следует продолжать временно исполнять обязанности начштаба.

22 июля в военное министерство приехал лично Гиммлер вместе с шефом Главного оперативного управления СС Юттнером[214], поскольку, ко всеобщему удивлению, командующим армией резерва был назначен не кто иной, как сам Гиммлер. Наконец-то я смог вернуться к себе во Фриденталь и с наслаждением вытянуться на койке, так как за последнее время смертельно устал. При этом меня не переставала радовать мысль, что во всей прошедшей заварухе мне не пришлось принимать активное участие.

В качестве отступления от своего повествования хочу заметить, что поскольку сегодня постоянно твердят о каком-то «разгроме» попытки поднять восстание, то складывается неверная картина событий, происходивших 20 июля 1944 года. Каждый непосредственный их участник должен честно признать, что сразу же после неудачного покушения, за исключением, пожалуй, только одного графа фон Штауффенберга, все задействованные в организации переворота лица самоустранились. С того самого момента, когда стало известно о том, что Гитлер жив, у них пропала всякая решимость действовать. Достаточно было лишь легкого толчка со стороны думающих по-другому офицеров, чтобы вся конструкция заговорщиков рассыпалась как карточный домик.

Я уважаю любого, кто готов пойти на смерть за свои убеждения. И не важно, где она застанет такого человека — в концентрационном лагере или на фронте. Конечно, природе людей противоречит стремление к самоуничтожению, однако порой у каждого настоящего мужчины может наступить такой момент, когда ради собственных убеждений ему придется пожертвовать жизнью.

Я проспал свыше десяти часов и проснулся бодрым и свежим. Само собой, мои мысли вернулись к событиям предыдущих двух дней.

Моим первым чувством была безмерная злоба по отношению к тем, кто в трудный для Германии час нанес удар в спину сражающемуся немецкому народу. Однако при дальнейшем размышлении я пришел к выводу, что у этих людей мотивы действий все же были честными. Мне вспомнились разговоры, которые мы открыто вели с господами из военного министерства. Во время их многие из офицеров прямо заявляли, что не являются сторонниками Гитлера и не разделяют идеи национал-социализма. Но все они были честными немцами, стремившимися сделать все возможное в интересах своей страны.

Эти люди были едины в своем отрицании Адольфа Гитлера как главы государства, но никак не в том, что может последовать вслед за устранением Гитлера. В любом случае они не признавали безвыходности сложившегося положения на фронтах, и их целью не являлось скорейшее заключение мира любой ценой. Одна часть, к которой принадлежал и Штауффенберг, хотела попытаться заключить сепаратный мир с Россией, а другая — с западными «союзниками». Однако, по мнению англичан, которое было высказано по радио еще 20 июля, ни один из этих подходов не был серьезно подготовлен. Как подчеркивалось англичанами, которые, видимо, считали, что Гитлер мертв, новое германское правительство должно подписать мирный договор одновременно и с Востоком, и с Западом на условиях безоговорочной капитуляции, выдвинутых на конференции в Касабланке. Интересно, на какие дальнейшие шаги решились бы эти господа в подобной ситуации? Как смогли бы они найти единство в столь разных подходах, когда одни тяготели к Востоку, а другие к Западу?

Лично мной тогда владело опасение, что в случае удачного покушения и путча это привело бы к открытию перед русской армией возможности захватить всю Западную Европу и подчинить ее советскому влиянию.

Известие о самоубийстве полковника барона Фрейтаг фон Лорингофена буквально потрясло меня. Этот человек чести, без сомнения, действовал исходя из своих убеждений. О его русских корнях мне было известно, и в нем, видимо, все еще жили представления о возможности великого альянса между Германией и Россией. Однако подобные взгляды, пришедшие из далекого прошлого, нельзя было просто переносить на реалии настоящего. Поступок Йорка, заключившего Таурогенскую конвенцию[215], мог быть оправдан только последующей победой прусского оружия.

Для меня же неудавшееся покушение на Гитлера и те тяжелые для Германии дни обернулись расширением круга моих задач — мне подчинили прежний второй отдел бывшего ведомства абвера, занимавшегося вопросами внешней разведки, который с марта вошел в состав группы Военного управления РСХА, отвечавшей за организацию саботажа и диверсионных операций. Поскольку я точно знал границы своих возможностей, то сразу же установил хорошие личные отношения с бывшим начальником отдела майором Генерального штаба Науманном. Он решал все текущие вопросы, а себе я оставил только наиболее важные.