Секретная команда. Воспоминания руководителя спецподразделения немецкой разведки. 1939—1945

Едва я подошел к своим товарищам, все еще стоявшим в палисаднике, как нападение на нас повторилось. Не успели мы оглянуться, как наши руки опять оказались связанными. Я ощупал свое запястье — часы снова исчезли. Мои протесты по этому поводу, которые я обратил к открытому окну, на этот раз никакой реакции не возымели. В мою спину уперлись дула двух автоматов, и меня вытолкали на дорогу, где стояла какая-то машина с включенными фарами, в свете которых нас построили в шеренгу. Была ли это та самая бронированная разведывательно-дозорная машина, на которой нас сюда привезли, в лучах яркого света мне разобрать не удалось. Мы с полкилометра шли пешком до караульного помещения, где нам разрешили усесться верхом на стулья. На мой протест относительно пут, связывавших наши руки, я смог выучить еще одно новое выражение, которое, судя по всему, у американцев было весьма распространено:

— Заткнись!

В караулке, сидя верхом на стуле, нам пришлось провести около часа. Затем нас погрузили в машину и перевезли в новое караульное помещение, походившее на зал какой-то пивной, где уже находились два человека. Несмотря на яркий свет, один солдат на широкой деревянной лавке спал сном праведника, а лежавший на красной кушетке майор, наоборот, ворочался с боку на бок. Нас троих подвели к чрезвычайно узкому деревянному брусу, водруженному вдоль стены, и заставили сесть. При этом наши руки оставались по-прежнему связанными за спиной, и мы, усаживаясь, расцарапали их себе до крови, поскольку расстояние до стенки не превышало десяти сантиметров.

Такое сидение становилось все более мучительным. Однако на любое наше движение караульный реагировал грозным жестом и окриком. Я хотел было сдвинуть со лба свою фуражку о плечо соседа, но и это оказалось под запретом. Когда же мне удалось перекинуть ногу за ногу, чтобы положить на нее голову, то караульный подлетел с такой яростью, что я думал, его хватит удар. При этом у него имелась весьма неприятная привычка держать указательный палец на спусковом крючке своего автомата, который вряд ли был поставлен на предохранитель.

Ситуация вовсе стала критической, когда фенрих П. попросился по нужде. Несмотря на то что он начал объяснять необходимость этого действа классическими английскими словами, в ответ раздавалось только:

— Заткнись!

При этом караульный бешено потрясал своим автоматом. При виде этой сцены я чуть было не вышел из себя. Еще немного, и я бросился бы на караульного, но как всегда спокойный Радл удержал меня от этого безрассудства. Хорошо еще, что в тот день мы, кроме кусочка шоколада, ничего не ели и не пили.

Со временем я совсем успокоился, правда, рук уже не чувствовал. Поскольку разговаривать нам не разрешали, то каждый погрузился в свои думы. Первый день закончился скверно! Оставалось только надеяться, что это испытание нашего терпения служило преддверием чего-то хорошего.

В таких условиях было вполне естественно, что я опять принялся размышлять о конце войны и обо всех наших чаяниях. Думы походили на бесконечный мрачный водоворот, но потом мне в голову пришла одна мысль, развернувшая меня в позитивную сторону, — там, где приходит конец, неизбежно наступает начало. Если, конечно, продолжать жить дальше. И в поиске этого нового начала как раз и заключается смысл бытия. Разве не прекрасно начать все сначала? Извлечь уроки из прошлого и сотворить лучшее новое?

Прошла и та ночь, и, когда первые утренние лучи света забрезжили за окном, все вокруг стало выглядеть несколько веселее. Я даже пожалел нашего караульного, про которого его товарищи, видимо, забыли и ему пришлось бессменно провести на посту всю ночь. Стул, на котором он сидел, мог показаться ему тоже слишком твердым. Было уже около девяти часов утра, когда меня отвели наверх. Видимо, с тех пор я и заимел новую привычку — ценить время.

В чьей-то бывшей квартире меня уже поджидал майор армии США. На этот раз репортеров не было. Он хотел сразу приступить к вопросам, но я настоятельно дал ему понять, что у меня есть срочные пожелания. Прежде всего требовалось снять путы с рук, иначе ни о каком допросе не могло быть и речи. Это было исполнено. После того как я растер затекшие запястья и к рукам вернулась прежняя чувствительность, мне ничего не оставалось, как потребовать, чтобы меня отвели в известное место. Там я понял, что пленный не может рассчитывать на интимную обстановку.

Когда я вернулся, то уже без всяких просьб на столе передо мной поставили чашку горячего чая и положили ломоть белого хлеба. За этим завтраком и началась моя беседа с майором, который принялся задавать мне все те же вопросы. Под конец он опять поинтересовался, жив ли Гитлер. И снова на мой отрицательный ответ майор недоверчиво покрутил головой.