«Дорогой Анатолий,
Я проснулась от тихого сопения, которое издавала во сне моя дочь. Моя дорогая Ира. Следствие утверждает, что она помогла мне спрятать полученные из-за границы деньги, поэтому теперь Ира находится со мной в одной камере. Она больна. У нее температура. Мне разрешили находиться с ней в камере до тех пор, пока ей не станет лучше. Но я не хочу, чтобы вы волновались, Анатолий. Она выздоровеет. С ней все будет хорошо. Слава богу, что хотя бы Митю не тронули.
Несмотря на то, что я уже много лет вам не писала, я всегда мысленно составляла тексты писем. Я мысленно писала их, когда мылась. Писала, когда у меня была бессонница. Эти письма я составляла где-то в самой глубине души. Но сейчас я больше не в состоянии держать их в себе, и мне надо перенести их на бумагу.
Я поменяла шерстяные носки на ручку и бумагу. Я хочу выплеснуть на бумагу то, что накопилось в моей душе. Так, где же я остановилась?
Интересно, где вы сейчас. Почему на этот раз не вы допрашивали меня на Лубянке? Вас перевели на другую работу? Вспоминаете ли вы обо мне? Мое имя когда-нибудь слетало с ваших губ? Может быть, вы не захотели меня видеть, потому что я постарела? Возможно, раньше вы получали больше удовольствия от моей компании.
Тогда я была беременна и потеряла своего ребенка. Сейчас я стала старше и уже не могу родить, а отец того ребенка уже в могиле. Время беспощадно.
Я уже была здесь раньше. Но иногда мне кажется, что я никогда не покидала этих стен.
Чернила, которыми написаны эти строки, высохли. Следующие восемь лет я проведу здесь. Первые три года рядом со мной будет моя ни в чем не виновная дочь. Мне кажется, я всегда знала, что деньги найдут или, по крайней мере, скажут, что нашли.
На дворе март 1961 г., идет третий месяц моего заключения, а вокруг до сих пор еще белое одеяло и серый горизонт. Сейчас ночь, и я пишу в свете газовой лампы, фитиль которой прикручен так, что дает минимальное количество света. В нем я вижу лишь лежащий передо мной лист бумаги и тень спины моей дочери, которая спит под двумя шерстяными одеялами, одно из которых является моим.
Сегодня мы с Ирой копали яму для нового сортира. Она сбила все руки и с трудом поднимает кирку, поэтому мне приходится копать быстрее, вкладывая в работу больше сил. Я в этом никому не признаюсь, но в глубине души я скучала по этой работе – встаешь на лопату обеими ногами, а потом откидываешь пласт черной земли на белый снег.
Я очень устала, но не хочу ложиться спать до тех пор, пока не расскажу всю историю. Я сильнее сжимаю пальцами ручку. Чернил в стержне уже мало. Женщина, которая сейчас носит мои шерстяные носки, обманула меня – это не новая ручка. А мне еще так много хочется написать. Наверное, это письмо будет дописано без чернил, а слова будут выдавлены на бумаге так, что придется читать его как письмо, написанное брайлем.
У меня такое чувство, что моя история уже не принадлежит мне самой. В коллективном воображении я стала другим человеком – героиней, персонажем романа. Я превратилась в Лару. Но когда я начинаю искать Лару, то не нахожу ее здесь. Наверное, меня запомнят как Лару? Именно этот любовный роман люди будут помнить, когда меня уже не будет на земле?
Я вспоминаю слова, которыми Боря закончил свой роман:
«Однажды Лариса Федоровна ушла из дома и больше не возвращалась. Видимо, её арестовали в те дни на улице, и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера».
Но я, Анатолий, не безымянный номер заключенной. Я не исчезну.
