— Я вообще не очень поддерживаю право иметь детей, — говорит она напрямую. — По-моему, создавать другого человека — это верх гордыни. — По глазам видно, что она знает, какая это возмутительная мысль, но ее слова искренни. — По-моему, чисто с моральной точки зрения отношения между родителями и детьми чрезвычайно, чрезвычайно проблематичны. Любовь детей к родителям напоминает стокгольмский синдром: они зависимы и вынуждены полюбить своего пленителя. На мой взгляд, в этом есть что-то ужасное.
К этому времени я уже поняла, насколько Анне не хочется иметь детей, но это все равно звучит странно.
— Я не говорю, что это не любовь; я говорю, что, по-моему, любовь не всегда так уж невероятно умилительна, как склонны считать люди, — продолжает она. — Из-за всего этого я и не поддерживаю право иметь ребенка. Я поддерживаю право людей на то, чтобы в их тело не вмешивались. Не считая этого, я бы не сказала, что эктогенез — хорошая идея потому, что он позволит завести детей трансгендерным женщинам. Мои аргументы в пользу эктогенеза на самом деле не касаются права на размножение.
Возможно, уловив, что здесь она меня уже теряет, Анна на миг оставляет мир философской логики.
— «Моральный императив эктогенеза» был чем-то вроде мысленного эксперимента. Я пыталась завести его логику как можно дальше и рассмотреть все обоснования такого морального императива. Если предположить, что
— В чем именно?
— Когда мы говорим о спасении младенцев с крайней степенью недоношенности, есть риск, что мы начнем видеть в эктогенезе стремление спасти младенцев из материнской утробы, потому что мать
Если можно спасти беззащитного ребенка от опасностей преждевременных родов, то почему бы не уберечь его и от опасного поведения легкомысленной матери? Для этого не нужен
«Наконец-то. Женщины устарели»
Сейчас пять утра среды, я в городе Моби́л, штат Алабама, и очередь перед Лечебным центром «Ме́тро» уже огибает квартал. Открытия ждут мужчины средних лет в костюмах, женщины в форме официанток, усталые пары держатся за руки. Большинство — лет 20–30, белые, хотя афроамериканцы составляют больше половины населения Мобила. Этим утром — и каждым утром — они приходят сюда ради метадона. Неумолимое майское алабамское солнце еще не поднялось, и они молча таращатся на свои ботинки под оранжевым светом уличных фонарей, ожидая, когда откроются двери.
Барбара Харрис ехала сюда из Северной Каролины девять часов. Ей 65, она нетвердо стоит на ногах, но недостаток ловкости компенсирует харизмой и непоколебимой уверенностью. Она шаркает вдоль очереди, тепло улыбаясь нервозным людям.
— Вы знаете кого-нибудь, кто принимает наркотики и мог забеременеть? — спрашивает она каждого и сует в руки розовые визитки. «ВНИМАНИЕ, НАРКОМАНЫ/АЛКОГОЛИКИ, — написано на них большими красными буквами. — ПРИНИМАЙТЕ ПРОТИВОЗАЧАТОЧНЫЕ МЕРЫ — ПОЛУЧИТЕ 300 ДОЛЛАРОВ НАЛИЧНЫМИ». В правом верхнем углу — цветная фотография невозможно маленького недоношенного младенца пунцово-красного цвета в отделении интенсивной терапии новорожденных, опутанного трубками, прямо как младенцы в промофильме Детской больницы Филадельфии.
Со времен основания НКО Project Prevention («Проект “Предотвращение”») в 1997 году Барбара оплатила бесплодие более 7200 наркозависимых и алкоголиков [145]
. Абсолютное большинство, 95% из них, — женщины. Ее миссия состоит в том, чтобы «снизить до нуля деторождаемость под влиянием наркотических веществ», но ее противозачаточные меры — не презервативы и таблетки, а внутриматочные спирали, имплантаты и стерилизация. По юридическим причинам Project Prevention не проводит процедуры самостоятельно: Барбара просит у врачей подтверждение, что пациент лишен возможности родить на долговременной или перманентной основе. Клиенты, выбирающие стерилизацию, получают 300 долларов единовременной выплатой; женщинам, выбирающим не перманентные варианты, платят маленькими траншами, пока они могут подтвердить, что контрацептив на месте. Возможно, поэтому тысячи женщин предпочли сразу перевязать трубы.