Улыбаясь, Малики качает головой.
Чувствуя весь идиотизм этой фразы, я все же произношу:
– То ранчо, коммуна «Двенадцати колен» на окраине Пуласки, которое мы с Себом и Джорджией приехали снимать.
– Здесь нет никакого ранчо, – говорит Малики с таким видом, словно демонстрирует психологический джедайский трюк.
– Простите, но мы уже давно вели переговоры о съемках на ранчо. Вы сказали, что мы можем приехать.
Требовать и скандалить бесполезно, так что я смягчаю тон:
– Поэтому мы здесь. Для того чтобы встретиться с детьми в коммуне и снять то, как вы живете.
– О, пожалуйста. Вы можете снять вот этот гастроном. У нас тут нет никаких детей и никакого ранчо. – Малики снова улыбается. – Это все, что есть, – повторяет он, указывая на кафе, будто само его наличие подтверждает его слова.
– Постойте… – начинает Джорджия.
– Нет, мы ошиблись, – прерываю я ее. – Нам следует взять паузу и обсудить, как нам снимать, поскольку мы ожидали несколько другого.
Следует прекратить спор, прежде чем окажется, что нет пути назад, и держать язык за зубами. Мы можем поговорить в пикапе.
Мы проезжаем целый квартал, и тишину нарушает только нервное постукивание моих пальцев по приборной панели. Зачем мы были им тут нужны? Зачем они сказали «да», заставили нас проделать весь этот путь? Просто чтобы с нами поиграть? Какова их цель? С этим можно что-то сделать? Можно разобраться? А если мы сумеем обаять их?
Возможно, я откатываюсь назад к слепой потребности быть всегда успешной, тогда как нам и в первый раз не следовало приезжать сюда? Возможно, нам не надо было возвращаться. Оно с самого начала казалось слишком легким.
– Так что тут, черт возьми, происходит? – спрашивает Джорджия.
– Должен быть способ обойти это. Наверное, они просто пытаются продемонстрировать свою власть, показывают, кто тут босс, – предполагает Себ.
– Или, наверное, они просто хотят нас поиметь, – говорю я. – Хотят, чтобы мы знали, что им все известно о «нас», что они провели свое расследование, интересовались вами…
– Неплохо для религиозной группы, которая не верит в современные технологии, – замечает Себ.
Мой разум кипит в попытках понять, что происходит, в то время как голос у меня внутри требует, чтобы я вела себя уверенно, как лидер. Этот голос настаивает, что выход есть.
– Я думаю, у нас два варианта, – вырывается у меня; надеюсь, в моих словах звучит хоть капля убедительности. – Первый – окучивать их. Делать, что они просят, снимать взрослых в гастрономе, интервьюировать и ждать, пока нам станут доверять достаточно, чтобы пустить на ранчо. Второй: послать подальше всю эту хрень, самим поехать на ранчо и ворваться туда.
– А мы точно знаем, что ранчо существует? – спрашивает Себ.
– Да, – решительно говорит Джорджия.
– Нам давали его адрес? – уточняю я.
– Нет, они сказали, что отвезут нас от гастронома, – отвечает она.
Нас переполняет дикая, бешеная энергия. Так бывает, когда ты вымотан, находишься в пути и должен разогнаться от нуля до сотни километров в час. Я закрываю глаза и тру лоб пальцами, как будто пытаюсь втиснуть смысл в себя и ситуацию физически, и неожиданно перед моим внутренним взором возникает лицо Софи. Я думаю о том, что мы с ней чувствовали, когда были членами «Двенадцати колен», как они воздействовали на нас.
– А что, если мы просто прокрадемся за ними сегодня вечером, когда они пойдут домой из гастронома? Проследим за ними до ранчо, – предлагает Себ.
Я обещала себе и моей команде, что это путешествие будет лишено опасностей, неопределенности и хаоса. Оно должно было стать более организованным, чем предыдущее. Однако часть меня
– Ну, в любом случае нам пора звонить Пазу. Давайте посмотрим, что он обо всем этом думает, – говорю я.
На съемках своих документалок Паз пару раз оказывался в очень неприятных ситуациях – от землетрясений в Японии до полярного круга, вспышек холеры и террористических атак. В сравнении с тем, что он пережил, мы с Джорджией и Себом просто прогуливаемся по парку. Я уверена, что он так же вдохновится идеей заняться сталкингом, как и мы.
– НИ ЗА ЧТО! – твердо говорит Паз. – Бекси, ты меня слушаешь?
– Я думала, ты будешь за, – ною я.
Тон Паза становится еще серьезнее, чем был до этого.