Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа

Такая безобидная просьба, но в устах представителя группы луддитов[40], с которой ты в не настолько близких отношениях, чтобы они просили у тебя подарок на память, она звучит очень странно. Вообще-то слова Малики звучат как требование. Я хорошо знаю, когда нужно отбросить вежливость, щелкнуть переключателем и просто попросить кого-то отвалить. Потому что это того рода вежливость, что заставляет тебя идти в подвал за серийным убийцей. Он говорит, что хочет «что-то показать тебе», и типа неудобно послать его.

Но на хрен вежливость. Не иди за ним в подвал!

– Нет-нет, спасибо, мы не слишком любим фотографироваться, – говорю я Малики.

– Да ладно, это всего лишь фото! – ноет он и достает вдруг ультрасовременный фотоаппарат-зеркалку. Эта камера настолько не соответствует всему здесь и всему, что нам рассказывали, что один ее вид потрясает меня. Похоже на то, как если бы бабуля «божий одуванчик» вытащила бензопилу. Бешено щелкая затвором, Малики принимается фотографировать. Я инстинктивно поднимаю руку с собственной камерой и закрываю лицо.

– Не прячьтесь от меня. – Он улыбается, однако в его оскаленных зубах читается угроза.

– Мы здесь закончили, – говорю я твердо, хватаю Джорджию и Себа, и мы идем к пикапу.

* * *

– ТВО-О-О-О-О-ОЮ МА-А-А-АТЬ! – кричит Джорджия, когда мы оказываемся внутри. – Что это было, черт возьми?

– Это скорее всего была причина, по которой они нас пригласили, – отвечаю я.

Теперь все становится на свои места: розыгрыш Малики вскрывается, и это нездоровый розыгрыш.

– Это неправильно, – говорит Себ.

– Нет, неправильно. Это реально странно, мерзко. Я чувствую себя мерзко, – присоединяется к нему Джорджия.

Что-то в самом замысле сфотографировать нас воспринималось как насилие со стороны Малики. В общем-то, настолько простое действие, такое «естественное», но маячившая за ним цель угнетала. Я молчу, мне не хочется накалять обстановку, но мне нужно понять, что происходит, почему у нас всех ощущение, что «Двенадцать колен» с нами играют.

Я смотрю из окна пикапа на звездное небо Пуласки, надеясь, что ночь будет ясной.

– Себ, – говорю я, – у тебя же есть номера телефонов бывших членов группы? Я думаю, нам пора пообщаться.

Нам необязательно оставаться в городе, слишком много тут странностей.

– Если «Двенадцать колен» с нами играют, мы вполне можем обставить их, – говорю я, упаковывая камеру. С утра я собираюсь первым делом сесть за руль.

* * *

Мне не удается заснуть. Меня мучает разочарование от новой встречи с «Двенадцатью коленами», я буквально корчусь от него. Что я здесь делаю? Приехать сюда было все равно что прыгать в постель к мудаку-бывшему, наивно полагая, что все будет по-другому. А потом ты просыпаешься и видишь, что он тот же мудак, что прежде.

Я встаю с восходом и отправляюсь на кухню готовить кофе. Мне хочется пить его литрами, хотя на самом деле он мне не требуется: адреналин бушует внутри уже сутки. Это ощущение опьяняет, разливаясь по венам, словно наркотик.

– Ты такая, потому что твое детство прошло в постоянном ожидании или переживании опасности, – год назад говорил мне мой психиатр. – Твоя норма – высокий уровень адреналина, тот, который свалит любого другого. Ты почти жаждешь адреналинового прихода. Подобной особенностью обладают многие дети, жившие в похожих условиях, и, повзрослев, они влипают в ситуации, которые повторяют это.

– Не представляю, о чем вы, – саркастически ответила я, думая о своем последнем путешествии с Софи.

Терапевт смотрит на меня с видом «нет-это-полная-ерунда-но-я-люблю-тебя»:

– Я имею в виду не только культы, хотя это очевидно. Есть и другое: трудоголизм, наркотики, экстремальный спорт, все то, что воспроизводит ситуацию опасности и запускает выработку кортизола, дофамина и адреналина… даже деструктивные отношения.

Осознание того, что мое влечение к опасности столь мощно, что я успела перепробовать все перечисленное, – как удар под дых. Ощущение опасности могло бы стать самым тяжелым моим наркотиком. Я вспомнила, как пятнадцатилетней вышла из культа и тут же рухнула в объятия тридцатидвухлетнего абьюзивного, жестокого мужчины, психологически травмировавшего меня. Это было, когда я стояла на той железнодорожной станции, сжимая ручку сумки и чувствуя, что я свободна впервые в жизни. И первым, кто предложил мне помощь, оказался новый мучитель, поскольку, видимо, он был способен учуять уязвимость, а меня в нем привлекло знакомое мне темное ощущение, которое я испытывала рядом с ним.

* * *

Входит Себ с телефоном в руке, и воспоминание испаряется, когда он говорит:

– Я получил сообщение от одного из них. От парня, ушедшего из «Двенадцати колен». Он хочет поговорить.

– Потрясающе, – отвечаю я. – Позвоним ему, когда будем в дороге.

Мы влезаем в машину. Себ устраивается на сиденье и спрашивает:

– Чикаго?

– Вначале сделаем одну остановку. – Я достаю сложенный лист бумаги из заднего кармана, разворачиваю его и ввожу адрес ранчо в телефон.

Пикап сейчас же заполняется неловкостью.