Так в 1930-х годах, во время голода, советская власть запрещала врачам ставить диагноз «истощение из-за нехватки пищи». Все боялись расстрелов (даже не ГУЛАГа – в нем и так все жили) и поэтому вместо этого диагноза придумывали всякие вегето-сосудистые дистонии из-за нервных расстройств. Конечно, когда нет ни еды, ни медицинских препаратов, проще всего объяснить проблемы неправильными мыслями больного, спихнуть все на него – пусть сам разбирается со своими нервами.
Это невероятно: как просто заставить людей черное называть белым, а белое – черным! Сначала как-то непривычно, но довольно быстро привыкаешь. А потом и вовсе забываешь, что это вранье.
В общем, нашими друзьями были вши. Пару раз в месяц нас вывозили куда-нибудь морить вшей керосином, и называлось это «поехать к друзьям». Тебя могли спросить, много ли у тебя друзей, а ты должен был бодро ответить: «О, да! У меня много друзей!» Вот такой шифр-код. И нам, детям, от этого было весело. Мы воспринимали это как игру.
Когда в школах, где мы учились, случались плановые проверки на наличие вшей, нам велели делать все, чтобы их избежать. Поэтому если нам удавалось узнать о них заранее, мы просто пропускали этот день. Но сколько нам ни выводили наших «друзей», сколько керосина нам на голову ни выливали, они у нас заводились снова. Хорошо, я тогда была ребенком, и у меня хотя бы не было нательных и лобковых вшей, как у взрослых.
В коллективе нам объясняли, что психосоматикой педикулеза – наличия вшей на теле человека – является тоска по дому. Не случайно же дети приносят вшей из детских лагерей и походов. Вши бывают и в армии.
Потом, уже после коллектива, я встречала и другое истолкование: вши, как и другие паразиты, – это насильно насаждаемые чужие мнения и мысли.
Понятно, что все эти мнения останутся лишь мнениями. Доказать их невозможно, а использовать в качестве инструмента для манипулирования другими людьми очень просто и удобно. И главное, такие объяснения избавляют от необходимости помогать людям, страдающим разными болезнями.
У меня вши из волос не выводились годами, и, конечно, я чувствовала себя из-за этого виноватой. Как смею я тосковать по дому, когда весь мир гибнет от шизофренизации? Как смею я сопротивляться чужим мыслям и идеям?
Да, кстати, и ногти нам никто не стриг; мы либо их обгрызали, либо как-то сами справлялись, если попадались ножницы.
Я украдкой позволяла себе крамольные мысли: как, должно быть, хорошо жить дома, где вечерами разливается свет от лампы, а мама что-то готовит; и как хорошо потом сидеть за нормальным столом на нормальном стуле и есть из своей тарелки. Мне очень хотелось яичка. Может быть, котлет. За все свое детство я не помню, чтобы хоть раз ела настоящее мясо – не тушенку, не консервы, не те обрезки, что кидали на грязные прилавки в советских универсамах, и потом они болтались отвратительными жирными кусками в супе, – а такое мясо, которое я впервые попробовала, выйдя из секты, у дедушки дома в Киргизии. (В Швейцарии, где я теперь живу, только такое и бывает.) Вот тогда я поняла: то, что я ела раньше, было не мясо. Да и вся жизнь до этого тоже была не жизнь. Не моя жизнь.
Как-то я рассказала своей одиннадцатилетней дочери про общественные бани, где я систематически мылась, когда мне было столько же лет, сколько ей. Может, у многих советских людей и были тогда домашние ванные, но у меня – нет. Зимой один раз за пару недель у меня были бани: деревенские, сельские, городские.
А летом я мылась в речках, озерах и каналах, там же стирала свои вещи. Отжимала, сушила. Лет до двенадцати никак не могла научиться хорошо отжимать и очень из-за этого переживала. Сейчас я понимаю, что у меня тогда просто руки были маленькие.
Рассказывая дочери про бани, я специально употребляла тогдашний сленг. Она уже растет не в России, и для нее российский, тем более устаревший, сленг – из области экзотики.
Все бани, в которых я мылась и стиралась, были одинаково мерзкими. Тазик желательно было схватить с ручками (он же – шайка), причем цинковый (он не так быстро нагревается от кипятка, как алюминиевый). Если мне доставался алюминиевый без ручек, я знала, что толком не помоюсь, а лишь размажу по себе грязь. Потому что без ручек таз не поднять и не перенести; и даже набрав только половину, все равно легко обжечься – алюминий ведь нагревается моментально. Так же, кстати, и ложки в столовых. Ты везука, если схватил «нержавейку»! Алюминий – не зэканско вовсе.
Меня учили, что отмыться – значит так оттереть кожу и волосы, чтобы они скрипели. И чтобы катышков не было. А если они есть, значит это халтура, а не мытье. Так и говорили: отмыться до скрипа! Скрипеть необходимо без катышков. Ну а если тазик без ручек и алюминиевый, ты мыло ни с себя, ни с волос не смоешь. Замучаешься бегать и набирать в него воду… Конечно, душей не было. Были только краны с горячей и холодной водой. Два разных крана. Тот, что с горячей водой, приходилось открывать и закрывать с помощью мочалки, иначе руки обожжешь.