Секунда до Эдема

Поначалу с его, Винсента, стороны часто случалось молчать за неимением слов и подолгу подбирать фразы. С детства испытывая определенные трудности в общении с людьми, он оказался удивлен, когда ужимки куда-то пропали под натиском непроизвольно атакующих улыбок, непреднамеренной честности в каждой даже самой незначительной фразе, интонаций голоса, меняющихся с молниеносной эмоциональностью… непосредственности. Энзо был несколько небрежен, небрежен на более тонком уровне, чем какие-нибудь характерные внешние проявления этой самой небрежности вроде вечно растрепанных волос или поедания жирных бутербродов в чистой одежде. Эта небрежность жила у него под языком и на выходе приправляла собой те самые незначительные, слишком честные фразы. Есть люди, которые сто раз подумают, прежде чем что-либо скажут, а Энзо сто раз думал, чтобы убедиться в непререкаемости посетившей его шальной мысли. В том не было вины просящейся на ум бестактности – напротив, иногда он поражал своими вежливостью и кротостью, – просто Энзо не выдумывал препятствий там, где их нет.

Общения он не искал – он просто раскрывал рот, и Винсент уже обнаруживал себя участником долгой, правда, на первых порах, еще не такой активной дискуссии. Винсент выучил, что непосредственность – есть самодостаточность, но никогда не мог сам ей научиться. В этом был определенный плюс, потому что иначе он не смог бы оценить всю прелесть отсутствующего у него качества, смотря на таких людей.

Энзо любил фильмы. Он уговорил Винсента посмотреть одну военную драму так же внезапно, как уговаривал и на многие другие вещи до этого: например, потащиться куда-то ночью по городу «ну хотя бы чуть-чуть, во-он до того столба», подурачиться, когда ситуация подразумевала исключительную серьезность.

Винсент не был против военной драмы, но не подозревал, что Энзо склонен к депрессивным мотивам.

– Только если они чертовски хороши.

Энзо как всегда не удержался от комментариев в самом начале, а потом замолчал, полностью погружаясь в сюжет. Поджимал губы на особо тяжелых эпизодах, нервно теребил край одеяла, в которое замотался почти с головой. Винсент вообще не любил смотреть телевизор. Но Энзо так отзывчиво реагировал на каждый показанный на экране душевный раскол. Этого не было заметно сразу, но он принимал некоторые моменты слишком близко к сердцу, и в моментах кульминации и развязки на изнанке его напряжённых губ задерживался короткий жалобный звук, который стоически ни разу не был выпущен с подлинным стоицизмом.

Еще он любил литературу. Не с таким научным фанатизмом, как Винсент, но определенно сильно увлекаясь и все равно читая даже те книги, которые знал вдоль и поперек, но при этом не знал, откуда он их знал.

Иногда Энзо был просто невыносимым. С великодушным пониманием он не мешал Винсенту заниматься своими делами, и предметом его подтруниваний больше становилось то, как Винсент выглядит, когда занят или думает о чём-то слишком усердно. Энзо моментально реагировал на хмурость.

В один день Винсент понял, что это – только лепестки. Они могли быть самыми разными, как и пыльца на них, переливающаяся оттенками настроений, но сама сердцевина – нечто внезапное и, как любое завораживающее откровение, не кричащее, а существующее само по себе и лелеемое своим обладателем в благоговейной тишине.

Каждый закат Энзо выходил на крыльцо, садился на ступеньки лестницы и смотрел на розовеющее небо. Винсент не придавал этому большого значения. Так было до того, пока однажды он не вышел сам и случайно не увидел. Он забыл, что всего лишь вышел забрать сохнущие под солнцем вещи и что закат действительно прекрасен. Прекрасным было и то, как Энзо разделял с самим собой эти минуты шафранно-брусничного великолепия. Словно в этом суть. Словно это причина и следствие. Его глаза устремились точно на восток, в рассеивающиеся перьевые облака, на сомкнутой линии губ отразилось молчаливое умиротворение, руки на притянутых к груди коленях не лежали, а покоились. Весь он замер. И Винсент замер вместе с ним.

Вдруг Энзо, почувствовав, обернулся. Он ничего не сказал: не предложил присесть рядом, не выдал привычно смешливых фраз, а просто улыбнулся. Немного застенчиво, одними уголками губ, опустив взгляд и рассыпав ресницы по щекам теневой дрожью.

А Винсент, как последний идиот, стоял с грудой белья в руках, не отреагировав никак эмоционально и завершив свой уход «изящным» кивком головы. И все-таки он не умел общаться с людьми.

Больше всего вносило диссонанс то, что после подобных моментов Энзо спокойно принимался за уборку, будто до этого не вел себя человечнее всех тех, кого Винсент вообще знал.

– Тебе так нравится убираться? – не выдержал он однажды.

Тот предсказуемо взглянул на него так, как должен выглядеть человек, которого упрекают за исполнение обязанностей. Вроде-как-обязанностей.

– Нет, – Энзо пожал плечами, а потом оптимистично добавил: – Но тогда мы зарастем грязью.

– Это может показаться странным, но я хочу, чтобы ты перестал это делать. Я имею в виду так часто. Считай это… поощрением?