Секунданты

Валька, человек далекий от драматургии, и то понимал – история Александра Пушкина и Марии Волконской мало подходит для сцены. Ну, оказались в Сибири, ну, несколько лет встречались и беседовали, и больше ничего в их жизни не происходило. А то, что сочинил за эти годы Александр Пушкин, волей-неволей должно остаться за кадром – потому что рукописи утеряны, и никто не знает, что было в тех трех сафьяновых портфелях, о которых что-то туманно сказано в мемуарах то ли Пущина, то ли Бестужева. А выдумывать, что там могло быть такое, Широков не пожелал.

Очевидно, и Чесс этого не стал бы выдумывать.

Но почему же он решил писать пьесу об Александре Пушкине? Что такое он знал или придумал, чтобы получилось интересно?

И тут Валька чуть не съехал в ванну. Он вспомнил возню Изабо с зайцем, вспомнил какие-то изыскания Широкова о русских суевериях, о зайце, не к добру перебегающем дорогу. Было уже близко, близко, горячо… а не давалось в руки!

Разгадка была там – на берегу озерца, на тропе от автобусной остановки через лес к поселку, под тройной сосной. Там, где для Вальки звучала давняя «Баркарола». Что-то сплавило вместе романс Козлова, историю о Пушкине, размашистый бег по тропе и прибрежному песку, старые лодки, мимо которых шли вдвоем мужчина и женщина, смяло их и скрутило, как ком теста, и теперь из этого кома лепится некая новая сущность – только Валька, ощущая в себе эту лепку, никак не мог понять, что должно получиться в результате.

Но в том, что над ним нависла тайна, которую может разгадать только он и никто другой, Валька в эту ночь не сомневался. Шампанское, водка и токай… да, с этого может потянуть среди ночи и на тайны. Но хмель выпустил на свободу те ощущения, которые уже давно не давали Вальке покоя. Сейчас, на краю ванны, ему думалось легко, и он с тоской подумал, что завтра все будет иначе – ну, воздух сгустится, что ли, и мысль, которая летает сейчас, и память, которая преподносит то, чего в нее не закладывали, опадут, отяжелеют, словно через кисель поплывут.

Это было самое обидное…

* * *

В субботу Валька сунул выстиранный свитер в сумку и отправился в мастерскую. Дома он сказал, что собирается к Димке на огород, что-то там у него с насосом. А вообще планировал попросить Изабо передать свитер Верочке.

Изабо собиралась куда-то в гости. Она принарядилась – надела черное платье с серебряными полосками и широким лаковым поясом. Вся ее роскошная стать так и заиграла. Она побывала в парикмахерской: волосы стали короче и улеглись в прическу – густая челка на лбу, два острых угла ложатся на щеки, сзади коротко и ровно. Это была не та женщина, которую Валька обнимал на берегу, под причудливой сосной. Ему даже было непонятно, что она делает в мастерской. Такой ее видеть он не желал.

– Можно, я это оставлю для Верочки? – спросил Валька, доставая свитер.

– Ради Бога, – прихорашиваясь перед зеркалом, сказала Изабо. Видимо, в зеркале она и увидела свитер, потому что резко повернулась и ткнула в него пальцем.

– Это как к тебе попало?

– Верочка дала.

– А чего это она тебя вдруг свитерами снабжает? – очень недружелюбно спросила Изабо.

– Да я на днях сглупил – выскочил из дому без куртки. Вот она и одолжила…

– Она что, теперь на свидания мужские свитера с собой носит?

– Да нет, мы к ней зашли чаю попить.

– Ясно. И договорились, что ты его сюда привезешь? – голос у Изабо был сварливый, впору от такого голоса поскорее ноги уносить.

– Да никак не договаривались! Я просто в нем грелся, да так и ушел.

– А что же не хочешь прямо ей отнести? Она сейчас дома, можно позвонить.

Валька пожал плечами и с изумлением ощутил, что его лицо само собой образовало брюзгливую и очень недовольную гримасу.

– Чего и следовало ожидать, – прокомментировала эту гримасу Изабо. – Что, наслушался исповедей?

– Было дело.

– В основном про Чесса? Или про меня тоже?

– Про него.

– Жаль мне девчонку, – подумав и явно смягчившись, сказала Изабо. – Если бы я могла ей помочь, то, конечно, помогла бы. Но она зациклилась на Чессе, ты это и сам видишь, и помочь ей может только время. Бог с ней, я даже рада, что есть человек, который так его любит, как мне уже не дано.

– Но ведь и ты его любила… – неуверенно возразил Валька. И поймал себя на крошечной, крохотулечной, но все-таки ревности.

Стоявшая перед ним женщина была дьявольски красива, и обведенные черным стальные глаза, и прямые сверкающие волосы прибавляли ей этой дьявольщинки, что уж говорить про облегающее платье. Но эта ревность была свеженькой, прямо со сковородки, в глубине же Валькиной души и памяти все имело совсем другие оттенки и свойства. Там любовь Чесса к Изабо и любовь Изабо к Чессу недавно слились во что-то целое и гармоничное, хотя и не подвластное словам.