Секунданты

И – никакого «спасибо» Вальке.

Валька чуток обиделся и пошел бродить вдоль книжных полок, на которых не было ни одного знакомого имени.

В простенке, незаметные с первого взгляда, он и обнаружил две гитары.

Валька в гитарах плохо разбирался. Одна, что больше на виду, была классическая дровяная, из светлой фанеры, самая дешевая из всех, какие нашлись в магазине. Но что вторая – дорогая и необычная, он сообразил. И не по чему-нибудь, а по цвету.

Ее больше всего хотелось назвать смуглой. Это был живой цвет, точнее, масть живого существа, и ничего в этом оттенке не чувствовалось полированного и деревянного. Бывают же статные смуглые женщины, почему же не быть смуглой гитаре?

Валька деликатно положил на теплое темное дерево пятерню – какая-то долгая нота протянулась, пролегла от гитары сквозь его тело. Она заставила вздохнуть – причем обреченным вздохом. Гитара требовала, чтобы ее гладили, ласкали, долго улещали, прежде чем коснуться струн. Но пальцы были уже нетерпеливы. Отродясь не воображавший себя бардом или менестрелем Валька понял, что если Широков его не остановит, начнется ужасное – он будет брать поочередно два известных ему аккорда и бормотать, бормотать, стыдясь убогого своего голосишки.

– Ну так откуда эта запись взялась? – отцепил его от гитары Широков. – У кого ты ее спер? Им эту кассету подарили, что ли? Или они ее откуда-то списали? А? Ну, детектив же ты…

Валька даже расстроился – действительно, следовало расспросить Аленку, впрочем, ей в тот вечер было не до кассет.

– Ты раньше слышал у него эту песню? – спросил он, заметив краем глаза, что Широков тоже прикоснулся к гитаре, как бы прося у нее прощения, что недоглядел, подпустил постороннего.

Теперь Вальке стало ясно, что это за гитара.

– Этой – не слышал, – признался Широков. – Наверно, одна из самых-самых последних…

– Интересные у него в голове были мысли…

– Нормальные мысли. Тебе бы так досталось – ты бы и не то запел.

Валька если и задумывался о собственной смерти, то примерно так: когда-нибудь, когда жить надоест и все зубы вывалятся. Или – катастрофа. О том, чтобы самому ускорить это дело, он и не помышлял. Не было таких причин. И вот он напряженно старался смоделировать мысли человека, которому так круто досталось от жизни, что уж лучше самому уйти, пока еще круче не стало. Получалась словесная чушь. Строки песни не помогали.

Это уж, скорей, была песня человека, который чувствует, что его убьют, а не сам наладился в окошко. Но ведь Карлсон трезво рассудил. И даже чувствительная Верочка его поддержала. Их доводы и вспоминал Валька, пытаясь найти в песне логику.

Логики не было, была смертная тоска, и он ощущал ее как холод, нестерпимый белый холод, окруживший того, кто заблудился зимой на льду огромного залива и потерял ориентацию в пространстве. Куда ни глянь – ни неба, ни земли, все белое и ледяное. Валька читал про этого человека в газете и даже обозвал его балдой осиновой – а не отрывайся от своей рыболовной компании! Сейчас он вспомнил все – и даже больше, чем было в газете. Он чуть-чуть, на сутки какие-то заглянул в будущее – и увидел, как тот, обессилев, лежит на льду, теряя тепло и наполняясь холодом, глядя в высокое небо, и к нему уже неторопливо идут тени чьи-то, склоняются над ним, его время растянулось и медленны движения тех, кто прикасается пальцами к его лбу и забирает что-то тяжелое из его уж мертвой руки… бр-р-р!

Валька даже встряхнулся – с такой четкостью встала перед глазами эта картина. Только бесплотные тени оказались на ней в длинных черных плащах, и плащи эти чертили полосы на нетронутом снегу, и то, что взяли из руки умирающего, было похоже на огромный старинный пистолет.

– Давай переписывай кассету, – сказал Валька, стараясь, чтобы получилось уверенно, а вышло беспомощно-грубовато. – Пойду, отнесу Аленке и докопаюсь, где она это взяла.

– Я отшифрую, это быстро, – и Широков, опять включив кассетник, взял бумагу и ручку. – А ты как раз чаю попьешь.

И сразу же открылась дверь, широковская мама внесла поднос с чаем и домашним печевом.

Но Вальке и чай оказался не впрок. Пока Широков отшифровывал слова, ему пришлось прослушать песню раз пять, и не целиком, а крошечными кусочками, по три-четыре слова. Это было все равно что кромсать живое тело – заставлять высокий вибрирующий голос покорно повторять все те же слова. Должно быть, Широков таких вещей не понимал… Да еще в голове предельно побледнел, но никак не гас до конца тот ледяной пейзаж, и если бы песня прозвучала как положено, Валька под нее разглядел бы еще что-нибудь.

Чтобы перебить настроение, Валька пошел копаться в книгах, а из памяти вызвал в памяти «Баркаролу». Она уже не раз выручала его, причем спасала именно от Широкова, и Валька не постеснялся замурлыкать ее вслух.

Широков насторожился.

– Это что за романс? – спросил он, чуть ли не стойку сделав.

– Это «Южная ночь» на слова Козлова, – гордясь эрудицией, ответил Валька. – Ее как раз во время вашего Пушкина пели.