Селеста, бедная Селеста...

Я кивнула, приблизилась к стойке. Есть не хотелось, но я взяла тарелку с сосиской и ломтиком батона и граненый стакан с кофе.

Кофе оказался хорошим, хлеб мягким, а сосиска производила впечатление мясной.

Пока я ела, женщина что-то бойко резала за стойкой. За все время она обратилась ко мне дважды. Спросила:

— Радио включу, не возражаешь?

Я кивнула. Запела Овсиенко. Женщина подтянула негромко и снова спросила:

— Я салат из капусты сделала. Будешь?

Я привычно кивнула и поплелась проторенной дорожкой к кормушке.

— Еще сосиску?

— Да. Спасибо.

— Может, две?

— Пожалуй, две. И хлеба.

— Ну и правильно, — одобрила буфетчица и сочувственно взглянула маленькими, небрежно подкрашенными глазами: — Не переживай. Рассосется. — Помолчала о своем и добавила: — Так или иначе.

Трудно поверить, но мне стало легче от ее ненавязчивого участия и жизненной философии.

Я вернулась к столику утолять внезапно возникший аппетит («жор напал» — сказал бы Колька), а в закусочную повалил народ. Очень скоро стало тесно от мужчин разного возраста. Они входили, громко здоровались, называли продавщицу Валюшей, набирали горы сосисок и увлеченно жевали, переговариваясь. Я ловила их заинтересованные взгляды. Смотрели мужчины вполне благожелательно, и я почти не смущалась.

Стало ясно, что закусочная обслуживает постоянный контингент — водителей междугородних автобусов.

Посетители торопились, Валентина работала споро, и за то время, что я ела, она успела накормить небольшую шоферскую армию.

Я подошла расплатиться. Валентина не глядя смахнула с прилавка деньги в кассовый ящик, щелкнула клавишами, выбивая чек, кивнула мне:

— Заходи, — и обернулась к очередному горластому от нетерпения едоку.

На своей станции метро я оказалась все равно слишком рано и решила идти пешком, Вообще-то не так уж и далеко, две автобусные остановки, минут пятнадцать — двадцать ходу.

Я думала, не дойду, а когда все-таки добралась до дома, еле стояла на ногах. Бессонная ночь, два часа в автобусе, поездка в метро с одного конца города на другой, с пересадкой, да еще эти двадцать минут пешком... Двадцать минут с сумкой, которая с каждым шагом становилась все тяжелее.

От усталости я отупела, впала в ступор и тащилась на автомате. Спать, спать, спать — единственная мысль, единственное желание, единственное томление — вот что владело мной на последних метрах до подъезда.

Привычно раскорячив три пальца левой руки, ткнула их в панель кодового замка. Эта зараза (кодовый замок) срабатывает при одновременном нажатии трех кнопок. Все двадцать расположены в два ряда, один над другим, из наших одна в начале верхнего, две другие — на разных концах нижнего. Манипулировать приходится пальцами одной руки, поскольку второй следует в момент срабатывания замка дернуть на себя тяжеленную дверь на пружине. Если этого не сделать, замок снова заблокируется, и начинай сначала. Короче, у жильцов нашего подъезда ушла чертова уйма времени на освоение хитрого механизма.

Проникнув в прохладный, темноватый подъезд, машинально сунула нос в почтовый ящик. Странно, газета оказалась на месте. Обычно мама забирает газету утром, по дороге туда-обратно в метро просматривает ее. Мне газета достается вечером.

Наверное, сегодня мама ушла до того, как нас посетил почтальон. Зря я каталась в метро, давно могла бы приехать на такси и лечь спать.

Я пошевелила ключ в замке, но дверь оказалась закрытой изнутри. Мама дома. Почему? Заболела? Я не успела испугаться. Дверь распахнулась. Мама здоровей здорового, в халате, но накрашенная и причесанная для выхода, отступила в сторону, пропуская меня в прихожую.

Я не разобрала выражения ее лица, но удивления моим ранним приездом она ничем не выразила. Войдя, я сразу прошла вперед, чтобы дать маме закрыть дверь. В тесной прихожей вдвоем, да еще с большой сумкой, не развернуться, и я прошла дальше прямо в кроссовках, ожидая привычного грозного окрика:

— Куда в обуви?

Но окрика не последовало, и я спокойно добралась до собственной комнаты. Возможно, мне следовало удивиться происходящему, но сил не было, я буквально тащила себя вперед.

На пороге комнаты я невольно затормозила и обвела свои владения взглядом. Ничего не изменилось, все стояло на привычных местах. Почему же почувствовала себя чужой в этой чистенькой девичьей комнате?

Ощущение неловкости длилось одно мгновение и прошло. Я вздохнула, бросила сумку у порога, прошла, села на кровать и начала расшнуровывать кроссовки.

Мама вошла следом, остановилась на пороге:

— Хорошо, что ты вернулась. Тетя Нина умерла.

В мамином голосе прозвучала скорбь, нет, в мамином голосе прозвучала приличествующая моменту скорбь.

Я разогнулась, держа в руке левую кроссовку, и взглянула на маму. В отличие от голоса мамино лицо скорби не выражало. Мама выглядела взволнованной, но ее нервозность не имела ничего общего с подавленностью, вызванной утратой близкого человека.

Да и то сказать. Если тетя Нина и была когда-то близка маме, то это потеря двадцатилетней давности.

— Что ты молчишь?

Мама и впрямь взвинчена, просто на грани истерики. В чем дело?