Селеста, бедная Селеста...

— Даже убийцы? — спросил Лешка, глядя на мать. Как-то очень хорошо он на нее глядел: нежно и дружески.

— Даже убийцы. Папа всегда во всем винил только себя, а других оправдывал. Он бы и убийце нашел оправдание. Папа был очень совестливый. Поэтому так рано износилось его сердце.

Она не плакала. Слезы текли по ее лицу, но она не плакала. Плакала Таня. Тоненько, жалобно, безутешно, словно больной ребенок. Я подошла к ней, села рядом. Мне хотелось приласкать ее, прижать к себе. Мы с ней находились в одинаковом положении. Наша потеря была такой же великой, как у Истоминых. Но мы были лишены их права на открытую скорбь. Градов никогда не принадлежал ни одной из нас, хотя мы обе думали, что принадлежит.

Я не осмелилась дотронуться до Тани. Мы ведь не были подружками. Таня, однако, настолько нуждалась в участии, что даже мое молчаливое сочувствие расценила как дружескую поддержку. Она привалилась ко мне и, когда я обняла ее, тоже обхватила меня дрожащими руками и уткнулась мокрым лицом в мою шею.

Как же она плакала! Мария Алексеевна оторвалась от Лешки и посмотрела на нас. В ее непримиримом взгляде что-то менялось, словно Мария Алексеевна обретала новые знания о жизни. Изменилось и выражение лица. Мария Алексеевна больше не казалась претенциозной и богемной, сейчас она выглядела мудрой, доброй, достойной. Да-да, именно так, достойной. Старшей для всех. Она протянула к нам руку и позвала:

— Танечка...

Таня вздрогнула от зова, медленно оторвала от меня лицо и непонимающе взглянула на Истомину. Уже через секунду девушка сорвалась с места и упала на колени перед хозяйкой, спрятав лицо у нее на груди.

Я чувствовала себя усталой и растерянной. Теперь, когда дознание закончилось, наш «коллектив» распался, стало ясно, что я чужая — не принадлежу этому дому. Этой семье. Петров несколько раз покосился в мою сторону, потом пошептался с Гришаней и подошел:

— Аль, хочешь уехать с. нами?

— В Москву? — обрадовалась я. Петров с сожалением покачал головой:

— Нет. Мы сейчас в район должны ехать, но там есть железнодорожная станция. Если хочешь, мы тебя завезем.

— Спасибо. Вы меня просто спасаете.

Я очень обрадовалась возможности уехать из этого дома. Дома моего несчастья. Шок от трагической смерти Градова постепенно проходил, и возникало истинное понимание огромной беды, постигшей меня. Бежать, немедленно. Из этого дома, от Лешки.

Я подошла к нему, якобы с желанием посоветоваться, как лучше поступить. На самом деле я решила уехать, что бы он ни сказал. Просто очень не хотелось ссориться и выглядеть бессердечной эгоисткой в его глазах. Так что пыталась сохранить хорошую мину при плохой игре. Лешка, к счастью, с пониманием и одобрением отнесся к моему желанию уехать. Сейчас свой долг, совпадавший с душевным стремлением, он видел в том, чтобы быть рядом с матерью. Мое отсутствие помогало ему сосредоточиться на Марии Алексеевне полностью.

Мария Алексеевна тоже не возражала против моего отъезда. Она поцеловала меня и сказала ласково:

— Отдохни от всего этого ужаса, девочка. Когда все немного уляжется, приезжай.

Я сидела на краю лавки и смотрела, как Лешка поит ментов чаем. Таня с чашкой подошла ко мне и села рядом. Она отхлебнула из чашки, перехватила мой взгляд и не колеблясь протянула чашку мне. Я отпила глоток крепкого несладкого чая. Меня замутило, и я вернула чашку Тане. Она тоже сделала глоток и опустила чашку в ковшик руки, лежащей на коленях.

— Аль, ты не злись, что мы на тебя подумали.

— Я не злюсь. Это так понятно. Вы — семья, а я — чужая.

Таня не стала меня опровергать, просто кивнула:

— Хорошо, что нам не пришлось ненавидеть друг друга. Знаешь, я никогда не думала, что скурвиться так просто.

— Ага. Все дело в страхе.

— Точно! Испугались так, что соображалка отказала.

— Все позади.

— Для тебя, — снова поникла Таня.

— Да. Для меня.

Я закрыла глаза. Посидела и открыла снова. Таня продолжала:

— Знаешь, я ведь очень любила его. И теперь люблю. И не знаю, когда перестану. И перестану ли вообще. У меня внутри пусто. Жизнь кончилась.

— Нет. Только часть жизни, — неуверенно попыталась утешить я ее или себя.

— Часть, в которой был Глеб, — еле слышно выдохнула Таня.

Мы замолчали. Я боялась, что Таня снова заплачет. Она и заплакала, но плакала недолго. Глубоко, прерывисто вздохнула несколько раз и запрокинула голову, по-детски препятствуя истечению слез. И снова заговорила, сглатывая слезы и окончания слов:

— Я хотела, чтоб он женился на мне. Он обещал. Но в глубине души я знала, что он никогда не расстанется с Мари. Она была единственной, кого он любил. Нет, единственной, кого он был способен любить. Грустно, правда?

— Правда.

Я могла ей доказать, что Мария Алексеевна не была единственной любовью Градова, но не стала. Зачем? Пусть эта тайна останется со мной. А Таня продолжала:

— Я останусь с Мари. Теперь нам нечего делить. Она классная баба. Мы с ней всегда ладили во всем, кроме Глеба. Теперь его нет.

— Теперь его нет, — эхом повторила я и снова закрыла глаза. Сколько можно пить чай?!