Сэлинджер

Вторая часть выходящего за стандартные масштабы наследия Сэлинджера имеет отношение к его преданности теме семьи. Сейчас я говорю, прежде всего, о четырех повестях, которые были последними произведениями, опубликованными при жизни писателя, – «Фрэнни и Зуи», «Выше стропила, плотники» и «Симор: введение». На протяжении этих повестей преданность Сэлинджера семейству Глассов, члены которого являются действующими лицами этих произведений, усиливается, доходя почти до маниакальной степени. И хотя семья Глассов совершенно нефункциональна, поскольку ее члены отличаются склонностью к суициду, помрачением религией и появлениями в игровых шоу, Сэлинджер ничуть не меньше предан своим персонажам и сложности их взаимодействий. Существует обширная литература об этой так называемой дисфункциональной семье, в том числе, по меньшей мере, одна написанная автором этих строк книга The Ice Storm («Ледяной шторм»), которая порождена хрониками семьи Глассов[682].

Дэвид Шилдс: Жан-Мари Гюстав Ле Клезио, лауреат Нобелевской премии по литературе 2008 года, сказал, что Сэлинджер оказал на него более сильное влияние, чем любой другой писатель.

Мичико Какутани: Некоторые критики отвергают легкое поверхностное очарование произведений мистера Сэлинджера и обвиняют писателя в стремлении привлечь и в сентиментальности, но произведения вроде «Над пропастью во ржи», «Фрэнни и Зуи» и самые известные рассказы Сэлинджера оказали влияние на несколько поколений писателей. Подобно Холдену Колфилду, дети семьи Глассов – Фрэнни, Зуи, Бадди, Симор, Бу-Бу, Уолт, Уэйкер – становятся воплощениями юношеских страхов и отчужденного отношения самого мистера Сэлинджера к миру. Яркие, обаятельные и общительные, эти персонажи осеняет присущая их создателю способность развлекать читателя. Эти персонажи обращаются к читателю, просят его идентифицироваться с их умом, их чувствительностью, с их лихорадочной уникальностью. И все же, по мере того, как в серии произведений разворачиваются подробности их жизни, становится ясно, что в их отчужденности присутствует некая темная сторона – склонность снисходить к вульгарным массам, почти кровосмесительная семейная поглощенность самими собой и трудность отношений с другими людьми. Эти черты приводят к эмоциональным срывам, а в случае Симора – даже к самоубийству[683].

* * *

Стивен Меткаф: Подлинная природа гения Сэлинджера потерялась по дороге в значительной мере тогда, когда Холдена сделали героем контркультуры. Сэлинджер был великим поэтом посттравматического стресса, душевного расстройства, вызванного войной. Самого Сэлинджера сломал стресс, который он испытал при высадке на участке «Юта», и все его лучшие, самые трогательные произведения представляют нам человека, чувства которого война привела к состоянию нервного срыва. Этот самый баланс – между гранью здравого рассудка и острым ощущением бытия, – получил формальный отголосок в лучших произведениях Сэлинджера, его рассказах. В них Сэлинджер сводит вместе самую подчеркнуто непророческую форму классического рассказа из журнала New Yorker, рассказа, в котором тесная близость с белыми американцами-протестантами англосаксонского происхождения аккуратно обозначены на маленьком полотне, и, по меньшей мере, некоторую возможность пророчества. Я нахожу (и готов выслушать возражения против моего мнения), что Сэлинджер в очень малой степени утверждает святость своих персонажей, их статус особых существ перед другим миром, хотя из их благочестия, их склонности и жажды веровать извлечен весьма значительный эффект. Для Сэлинджера это было отдаленным последствием войны. Его персонажи смотрят на мир, на неумолимую поверхность послевоенного изобилия – и не могут поверить, что никто больше не замечает трещин, которые медленно распространяются по этой поверхности. Что проникнет за поверхность вещей, в их суть? Иисус? Бодхисаттва? Душевное расстройство?[684]

Джон Романо: В Симоре всегда было это – он должен совершить самоубийство. Я отказываюсь называть это причиной для скорби и рыданий. Думаю, это было внутренней инерцией голоса. Пророчество было начертано. Поэтому предположение о том, что этот голос должен каким-то образом разрушить себя, догнать себя и, наконец, смолкнуть, не кажется совсем уж необоснованным.

Лесли Эпштейн: По-моему, случилось вот что: когда Сэлинджер написал о самоубийстве Симора, с ним самим должно было произойти нечто эквивалентное, равносильное самоубийству. Этим эквивалентом стал уход от мира, превращение в отшельника, пустынника-богомольца. Сэлинджер должен был уйти из жизни так, как ушел из нее Симор. Персонаж, созданный автором, стал автором, а не наоборот. Думаю, в том, что случилось с Сэлинджером, была какая-то неизбежность. Нечто внутренне присущее творчеству Сэлинджера заставило его стать отшельником.