Селинунт, или Покои императора

Ах! Я дорого бы дал, чтобы оказаться там, в книжном магазине Рокфеллеровского центра, в тот момент, когда на тебя снизошло невероятное и парадоксальное откровение. Я дорого бы дал, чтобы последовать потом за тобой в той толпе, пока ты спускался по Пятой Авеню, натыкаясь на демонстрантов, шедших в обратном направлении, останавливаясь на каждом перекрестке, но не для того чтобы взобраться на столб и громко комментировать отрывок из Библии или Корана, стих «Упанишад» или «Бхагавад-Гиты» (тот, что ты так хорошо толкуешь в своей книге: «Людей, чей дух укрывается во мне, я выхватываю из океана перевоплощений и смерти»), а чтобы снова погрузиться в твое произведение, разрываясь между самыми противоречивыми чувствами: яростью от того, что тобою так цинично манипулировали, недовольством тем, что тебе организовали дебют против твоей воли, но и неким восхищением столь замечательно провернутой операцией. Внезапно ты разражался неуёмным смехом, подумав, как же над тобой насмеялись, — смехом, из-за которого тебя могли бы принять за сумасшедшего, если бы в Нью-Йорке не было правилом не обращать внимания на прохожих и никак не реагировать на чокнутых.

Тебе нужно было собраться с мыслями. Дощатая хижина на прибрежном островке, открытая всем ветрам, — Саттон, Нантуккет, — вот там ты бы мог укрыться, чтобы точно определить размеры ущерба и выработать свою позицию. Дойдя до 42-й улицы, ты, наверное, подумал, не лучше ли направиться к автовокзалу и сесть в первый попавшийся автобус. Возможно, у тебя не было с собой достаточно денег, и ты нырнул в метро, по пути продолжая столь же ненасытно перелистывать страницы.

Вернувшись в исходную точку, ты для начала выставил двух девиц, Бетси и Пенелопу, которые только что проснулись и заплетали себе косички. Ты хотел побыть один. Потребовал, чтобы тебя не беспокоили, что было самым несвоевременным требованием, учитывая те условия, в каких все вы жили. Ты, наверное, походил на птицу, которую бурей выбросило на мост. Твоя комната?.. Скорее, мастерская, дортуар, зал собраний, выставочная галерея, оклеенная постерами, восточными занавесками, акриловой пестротой, огромными рисунками и фотографиями: Магрит[66] и Лотрек,[67] Кецалькоатль[68] и Бэтмен, Мао и «Битлз»… Ты к этому руку не приложил. Никто и никогда не старался сохранять в большей неприкосновенности места, где ему доводилось жить. Никто не был более бесчувствен, чем ты, к такого рода визуальной агрессии, менее подвержен влиянию музыки, низкие колебания которой доносились до тебя днем и ночью вместе с запахами жареного и сандалового дерева из-под двери. Обе девицы, наверное, подумали, что ты собрался отчалить в небольшой «круиз», прогуляться к звездам. Обычно ты предоставлял это другим: скоростной спуск на дно Саргассова моря. Ты уже слишком долго путешествовал, прошел через множество маковых полей, побывал во множестве городов и базаров на Востоке и в Азии, так что теперь уже не открыл бы для себя ничего нового в этом плане, а их жалкие дозы и содержимое пакетиков напоминали тебе продукцию из аптечных киосков.

На самом деле ты отправлялся в совсем иную экспедицию. Ты просидел запершись до самого вечера, может быть, до самого утра, не чувствуя, как бежит время, не слыша других голосов, кроме своего собственного, но словно в плохой или слишком старой записи, создававшей представление только о непреодолимом расстоянии, похожей на воспоминание об иной жизни, принадлежавшей тебе теперь лишь частично. Порой, закрыв глаза, ты на память заканчивал фразу — без ошибки, без колебания. Но тебе случалось и наткнуться вдруг на незнакомое место, и твоему удивлению не было предела, когда тебе встречались вещи, которых ты не мог сказать, а ведь выразил, сформулировал. Ты, столь мало привязанный к своим мимолетным мыслям, словно нащупывал тогда странные окаменелости, в которых была заключена частичка тебя самого. Всё… они всё сохранили: незаконченные фразы, многоточия на месте слов, которые ты так и не смог подобрать, словно этот сумбур, нарушения ритма или смысла, колебания пера вырисовывали некую каллиграмму, некий кабалистический символ, отражающий смятение вдохновенного ума. Неужели такая незаконченность приветствовалась повсюду, будто она сохраняла свежесть этих текстов, их жизненный сок, а идеальная форма, которую ты до сих пор рассматривал как конечную цель, лишила бы их души и красоты?