Селинунт, или Покои императора

…Но хуже всего, говорил ты, хуже всего было то, что началось потом. Это имя было у всех на устах. Атарассо! Атарассо! Невозможно выйти на улицу, заглянуть в кафетерий или в закусочную и не увидеть его лицо на экране телевизора, его фотографию на обложке журнала. Невозможно пройти мимо витрины самого захудалого книжного магазина и не увидеть какой-нибудь искусный коллаж, изображающий его среди развалин Суз, перед скалой Абу Симбеля или возле храма Пальмирских богов в Дура-Европосе. Эта книга продавалась даже у порнобукинистов. Я плыл в какой-то фантастической реальности, в открытом космосе, но не по своей орбите. Люди разъезжали в метро, в автобусе, в такси, слонялись по тротуарам Гринвича с моей чертовой книгой в руках. На скамейках в скверах, среди юных хиппи, дремавших под деревьями или водящих у себя под носом палочкой благовоний, всегда находился кто-нибудь, кто уткнулся бы носом в мои откровения и как будто даже с интересом. Я уверен, что завсегдатаи турецких бань на площади Святого Марка, вместо того чтобы пялиться друг на друга и перекидываться болтовней с лежанки на лежанку, во время релаксации пичкали друг друга моими вариациями на тему хеттских богов или смерти Траяна. Десять раз на дню люди спрашивали у меня, читал ли я знаменитый бестселлер и что я о нем думаю. Они говорили, что завидуют мне, ведь я могу прочитать его в оригинале, а не в переводе. В Гринвич-Вилладж у священной буддистской литературы появился мощный конкурент в лице Атарассо. Как я мог относиться с таким равнодушием к произведению, о котором все только и говорят? «Ты лишь начни читать… не оторвешься!» А я только и мечтал оторваться от него. Девицы, жившие вместе со мной, — Бетси, Пенелопа и хрупкая Вивека — стали самыми ярыми фанатками, забросив тантризм и изучение дао. Они чинно сидели за прилавками магазинчика на Бличер-стрит, на которых были разложены стеклянные бусы, с раскрытой книгой на коленях. Они не потеряли надежды переубедить меня, и когда в два-три часа ночи я наконец укладывался спать на свой матрас, под одеялом всегда оказывался экземпляр «Описания».

Принимая во внимание привычки окружающих и то, что наша комната была проходным двором, не было никакой возможности не пустить туда желавших поболтать, пока я работал напильником или паяльником, обжимал металлические лапки вокруг бросовых камешков, сидя по-турецки перед верстаком, словно какой-нибудь ремесленник на восточном базаре. Никаких тебе глазков в двери, никаких домофонов, чтобы отгородиться от незваных гостей или не пустить их на порог. Входи кто хочешь. И поскольку в тот момент данная тема будоражила умы больше других, эти читатели постоянно забрасывали меня вопросами: одни хотели показать мне место в тексте, показавшееся им неясным (оно таким и было), другие непременно желали прочитать мне оттуда отрывки.

Так вот, повторяю, такого еще никто не видел. Такого первоапрельского розыгрыша. Такой профанации. Быть ни при чем во всей этой шумихе и все же чувствовать себя за нее ответственным!.. Это становилось невыносимо. Уйти из Вилладжа, перебраться в другое место?.. Там может оказаться еще хуже. С учетом того, как быстро в этой стране распространяются ложные идеи, from coast to coast,[69] волна уже несомненно докатилась до Фриско и Золотых ворот. В Монтерее, в Сан-Диего она наверняка меня опередила бы.

Иногда юная Вивека, в непомерно широком плаще, словно сошедшем с рисунка Бердсли[70] (тогда как сама она, с шитой бисером повязкой на лбу, с блестками на веках, с рукой, прижатой к груди и будто держащей невидимый цветок, напоминала персонажа феерии), приходила посмотреть, как я работаю. «Что случилось, Жеро? What’s happened?» Она искренне беспокоилась. И действительно, я рассчитывал найти здесь надежное пристанище, думал, что взорвал все мосты между собой и болтливой, резонерской Европой, не знающей, куда девать свою молодежь и своих стариков, а теперь эта абсурдная история отбросит меня на ту сторону, на сторону ритуалов, бессмысленных споров. Со всех сторон, во всякое время ко мне возвращалось нарастающее эхо. Я лишился сна. Как с этим покончить? Это и моя вина: нельзя было так, как я, поддаваться обстоятельствам; нельзя плыть по течению и сидеть сложа руки. Да, но как вырваться из круга? Дело было даже не в авторских правах и гонорарах. Я не мог стать соучастником столь бесстыдной фальсификации. Слишком много лжи, слишком много злостных и преступных вымыслов, слишком много людей готовы дать себя облапошить и пресмыкаться перед новыми идолами? Каждый день я видел, как эта ложь ширится, расползается, привлекает все новых адептов. Сидеть и молчать в тряпочку — значит служить ей. Разве можно допустить, что я был ее орудием, что я жил только для этого?

* * *