Селинунт, или Покои императора

Но ваша встреча от этого не менее необычна, и ты, наверное, сам заметил, в тот момент, когда был готов изгнать его из своей жизни, что ваши судьбы переплелись. В рукописи ты постоянно говоришь от первого лица, но осмелился ли бы ты утверждать, что это Я принадлежит лично тебе, что оно не взросло на другой почве, не было привито к другому дереву, между прошлым, которое ты частично у него позаимствовал, и настоящим, которое всегда от тебя ускользало?

Определенным образом, это Я — не ты, или это ты, но лишь в странной соотнесенности с судьбой Атарассо. Однако это Я вынудило тебя ненадолго осесть на берегу и выплыть из вечно уносившего тебя течения. Тебе потребовался этот вожатый, чтобы увидеть, которое же из многочисленных отражений тебя самого, в совокупности образующих контур личности, действующей только себе во вред и преследующей единственную цель — антитворение, принадлежит лично тебе.

Тебе потребовалась эта встреча и огромный сторожевой пес, уснувший перед входом в лабиринт, чтобы придать тебе мужества и любопытства проникнуть туда. Ты спустил пса с цепи, и с тех пор он стал твоим стражем, а тебе оставалось только следовать за ним. Он открывал тебе дороги, по которым ты никогда не посмел бы пойти. Глубокая тишина была вашим спутником на аллеях этого сада, уставленных статуями и сфинксами. Ты растворялся в приключении, которым не мог управлять. Ты становился тем другим, и твоя кровь текла в его жилах. Однако в тебя проникала его сила, его гений, его успех, его огромное знание, — в тебя, погрязшего в бессмыслице, притворстве, нелепом маскараде, тоске и нежелании признавать себя самого в любом своем жесте, в любом своем решении. И поскольку он никогда не менялся, не колебался в выборе своего пути, он не давал тебе увернуться от работы. Впервые она давалась тебе легко, под диктовку. Ты творил тем радостнее, что не чувствовал себя отцом своего творения. Твои богатства, взятые под залог головы другого, казались неисчерпаемыми. Тем временем ты становился собственным демиургом, еще не замечая, что связывает тебя с этим безрассудным творчеством. И наверное, ты был счастливым — счастливым, как никогда раньше. Более бездумным, казалось тебе, чем в любом из твоих предыдущих предприятий, родившихся из порочного чувства бесполезности и служивших стиранию твоей личности. Ты всегда видел в Андреасе Итало свою полную противоположность: у тебя было впечатление, что ты вычерчиваешь в его ладони свой пустой контур.

«Ты пепел, и я сгорю на этом костре…»

Я выхватываю эту фразу в начале любопытного отрывка о Матерях (космических, естественно!) — одного из тех, которым комментаторы обычно уделяют много внимания. Сандра, cendre (пепел)! Быть не может, чтобы такая игра слов родилась случайно! Пепел — именно это имя ты ей дал, и может быть, в первый же раз, когда держал ее в объятиях. Потому что пепел легкий, теплый и мягкий на ощупь, его уносит ветер, кружащий утром голубей вокруг колокольни, и потому что тебе оставался только неуловимый и истерзанный аромат, похожий на запах огня, тлевшего всю ночь на ложе из диких фиалок, а теперь окончательно угасшего под осенней изморосью.

Пускай с этими словами ты обращаешься к Земле, первичной материи (помнишь, у Лотреамона: «Приветствую тебя, о Старый Океан!»?), разве можно не заметить вещего знака за легким изменением звучания? Впрочем, все женские образы, встреченные на протяжении твоего внутреннего путешествия, по сути — одна и та же фигура, вещая и загадочная.

Я вижу ту же перемену в твоем отношении к этой личности, стремление увидеть в ней иные черты, нежели те, какими наделяли ее твой гнев и твоя досада в послеоперационный период возбуждения и бреда. За образом девушки, посмеявшейся над тобой, вставал другой: образ закутанной в покрывало женщины, подносящей к лицу светильник, зажатый в ладонях. Спутал ли ты ее с прозрачной фигурой вестницы, выступающей из темноты, на полотне какого-нибудь художника, мастера света, или с изображением из Виллы Таинств?[75]

Внешний облик менялся, открывая наряду с «хищницей» посредницу, рядом с Цирцеей, усыпившей твои защитные инстинкты, Сивиллу, «но более далекую», как ты говорил, «киммерийку, о какой обычно не помнят художники». Почти на каждой странице описания твоего сказочного зверинца, твоей прогулки по стране сновидений, встречается эта мифологическая терминология, чередование двух ликов, один из которых возбуждает твой гнев, а другой странно символичен. Как в текстах пророчеств, в которых тебе нравится смешивать знаки и символы, Сандра становилась «хозяйкой замка», «проводницей», таинственной «трактирщицей Сидури», той, что говорит герою Гильгамешу:[76] «Куда ты спешишь, Гильгамеш? Ты не найдешь жизни, за которой гонишься. Когда боги создали человечество, они даровали тебе смерть. Жизнь же оставили себе».

Под нагромождением былинных сюжетов постоянно проступает пережитая тобой история. Так, говоря о киммерийцах, «жителях Вечной Ночи», ты внезапно задаешь себе вопрос: «Не из их ли я племени?»