Селинунт, или Покои императора

То, что было дальше, не менее предсказуемо. В очередной раз, пробираясь по траншее и заметив щель, я проскользнул в образовавшееся отверстие. Меня вновь подхватило и увлекло в глубину этой странной пещеры, туда, к «погребенным мирам, где мы идем навстречу самим себе».

Я подошел к Фонду Атарассо, вымокнув так, будто пересек канал вплавь. Переступив порог, я оказался в совсем другом мире. Свет, сеявшийся из-под сводчатого потолка, отражался от больших, черных и блестящих плит, озаряя и отделяя от полукружья стены несколько монументальных скульптур, которые, появляясь в отдалении в снопе лучей, словно выступали из ночи. Этот вестибюль напоминал планетарий, в котором барельефы из базальта и многоцветных кирпичей — воины Эламы, Саргон[84] с горным козлом на плечах, данники мидяне, крылатые быки — изображали созвездия. Напротив входа парфянский властитель с ястребом на лбу, с закрученными кверху кончиками усов, воздел свою длань в том же искупительном жесте, что и Христос во славе, а внизу лестницы два молодых пальмирца с распущенными волосами были похожи на хиппи.

С меня стекала вода, оставляя на плитах грязные следы; я вернулся сдать в гардероб сумку и куртку; вешалки были пусты: я оказался единственным посетителем. Мне пришлось также сменить сапоги на войлочные тапочки, как при входе в некоторые мечети с драгоценными полами. Я остался в свитере, ничем не стесненный в движениях, и начал обход музея.

На первом этаже — тот же полумрак, выставленные предмены купаются в немного нереальном свете, а скульптуры выходят из стен, словно белые или черные привидения.

На втором этаже в залах кое-где сохранились кессонные потолки и некоторые росписи, а в галерее — высокие окна и балкон со стрельчатыми арками, нависающий над Большим Каналом.

С улицы сюда просачивался весьма жидкий свет, но установленные внутри отражатели направляли его кверху, лаская позолоту, детали фризов, точно в сумерках, когда только вершины еще озарены.

Витрины тоже выступали из темноты. В тот день я действительно был единственным, кто шел между ними и рассматривал то, что на них было: анатолийских идолов, бронзовые изделия из Луристана,[85] маленькие шумерские колесницы, искусство степных народов, обетованные руки, жертвенные лопатки…

Выбор Венеции для выставления этих коллекций мог показаться неожиданным. В музее, скорее всего, редко будут появляться туристы, которые предпочтут ограничиться Карпаччио и Веронезе. В городе, где зрелища на каждом шагу, эти колдовские атрибуты, эти часто грубые формы могут остаться непонятыми. Наверняка сюда станут заглядывать только специалисты, интересующиеся парой уникальных предметов.

При мысли о том, что Атарассо не довольствовался созерцанием этих миров, медленно выступающих из мрака, а посвятил всю свою жизнь и все свое состояние собиранию этого богатства, я испытывал легкую меланхолию, проходя по большим пустым залам. Однако именно этого он и хотел: не привлекать сюда толпы из Академии, а создать место для избранных, вдали от обычных культовых достопримечательностей. Таким образом он завещал суть самого себя, выходящую за рамки всей этой шумихи, искусственно раздутой вокруг его имени, суть себя самого и своих исследований, давая другим желание и возможность продолжить его дело. Все остальное было из области легенд, но истина этого человека заключалась здесь. Если впоследствии другие открытия преуменьшат или сведут на нет его личный вклад в науку, путь, проделанный им за полвека сквозь столько вновь обретенных цивилизаций, переживет память о нем.

В общем, этот музей меньше всего напоминал памятник, воздвигнутый ему во славу: в залах, открытых для посещения, не найти ни фотографии, ни бюста дарителя, ни доски, напоминающей о его поступке. Этот человек, который при жизни всегда казался мне таким импозантным, таким недоступным, здесь словно затерялся за великим свершением своей жизни: он растворился в своих трудах, и от него осталась только знакомая тень, с которой я мог свободно беседовать.

Зал медальонов помещался на третьем этаже. Благодаря этой страсти, увлекавшей его в коллекционерском азарте далеко за географические и исторические пределы, которые он наметил для своих исследований, страсти, совершенно забытой в современном мире, он тоже становился мне ближе. В матовой, прозрачной или полированной поверхности редких материалов, в их прожилках или странной расцветке был зашифрован свой таинственный язык. Всю свою жизнь он гонялся за этими самоцветами, инталиями, крошечными портретами, в которых наметанный глаз различал сочетание точнейших наблюдений с неким феерическим смыслом непреходящего.