Селинунт, или Покои императора

Я вновь испытал былое возбуждение. Склоняясь над витринами, я видел эти сияющие знаки, словно на дне черного озера, поверхности которого мне было запрещено касаться. Да и чья рука смогла бы до них дотянуться, ведь они ускользали из любых рук. Сколько часов я потратил, пытаясь вчитаться в эти профили, не принадлежащие времени, лаская взглядом эти чудесные и причудливые измышления искусства и природы, соединенные в одно волшебное творение!

И вдруг произошло то же явление, свидетелем которого я стал десять или одиннадцать лет назад. Покинув свое ложе, эти знаки, заключавшие в себе забытое послание, начали всплывать на поверхность. Словно золотые пузырьки со дна аквариума. Они облекали собой тот же неподвижный и текучий образ, отражение которого, при почти схожих обстоятельствах, привлекло мое внимание. Она… Я сразу ее узнал. Не так, как когда замечал в конце дозорного пути тоненькую фигурку на фоне ночного неба, а такой, какой я увидел ее в первый раз, украшенной теми же самыми экспонатами, которые образовывали на ней тяжелые ожерелья, подвески, королевский венец. На сей раз я видел и свое отражение в этом зеркале, свое собственное лицо, склонившееся рядом с ее лицом, захваченное тем же восходящим движением, вписанное в тот же круг знамений. Все так переплелось в обстоятельствах, снова сведших нас друг с другом, что ее имя застряло у меня в горле, и гневный возглас, который, как мне казалось, я пронес до самого этого момента, резкие упреки, долгое время копившиеся на случай невероятной встречи, теперь не могли обрушиться на нее. Мы стояли молча, словно разглядывали рыбок в пруду, облокотившись на парапет. Потом она протянула руку и указала мне в центре витрины фигурку Юпитера из Гелиополя,[86] вырезанную из огромного, почти черного граната. Я знал о ее происхождении, а еще знал — от нее — что ее отец всегда держал ее при себе, никогда не расставался с ней ни в одной поездке, что она была для него своего рода талисманом. Она указала мне затем на другой предмет — кубок из оникса, внутри которого был закреплен обрядовый бюстик обожествленной Фаустины,[87] и постучала пальцем по стеклу, чтобы я прочитал короткую аннотацию к этому экспонату в углу витрины. Это наверняка было одно из самых поздних приобретений, и мне было странно, что она уделила ему особое внимание. Но, возможно, ее интересовала личность этой женщины, которую сначала очернили, а потом восславили за ее добродетели, и она именно об этом хотела мне напомнить. В аннотации приводилась знаменитая фраза: «Я предпочел бы жить с нею на дорогах Гиара, чем во дворце, но без нее!»

— Что такое Гиар? — спросил я у нее потом.

— Гиарос! Один из Кикладских островов, на которые высылали людей… Что-то вроде островов Липари при Муссолини.

Вот так все и произошло.

* * *

Вот так Жеро снова встретился с Сандрой — по крайней мере, так он утверждал. Я часто думаю, не приснилось ли ему это богоявление в святая святых, на грани колдовства и миража.

Встреча — а она действительно была, это факт, — могла произойти в другом месте, при совсем других обстоятельствах — менее красноречивых, если так можно выразиться, — возле Риальто или на мосту Академии, в одном из крытых переходов, где люди беспрестанно толкаются и разглядывают друг друга в полумраке, разделившись на две колонны, идущие в разные стороны, и вдруг оказываются лицом к лицу на перекрестье двух потоков, образующих постоянное внутреннее движение между различными sestieri.[88] Очень может быть, что это произошло и в другом месте, например, в церкви, куда они бы вошли одновременно, чтобы укрыться от дождя; возможно, перед «Явлением Пресвятой Девы» в церкви Мадонна делл’Орто, куда Жеро, перед тем как распрощаться с Венецией (он ведь был здесь в последний раз), пришел бы поклониться праху художника, которому, на его взгляд, лучше всего удавалось отобразить этот город, — Джакопо Робусти.

Вполне возможно, что он сам подстроил эту встречу, узнав в Фонде, что дочь мэтра приходит туда каждый день и, чтобы не утратить связь с музеем, занимается библиотекой и фототекой.

То, что он не вскипел от гнева, не разразился яростными упреками, угрозами немедленной расправы, всполошив охрану и персонал, не потребовал от Сандры объяснений, как любой другой сделал бы на его месте, — все это ставит под сомнение его версию событий.