Село милосердия

— Вы разве не встретились? Я ведь по вашим следам Занозу послал с двумя хлопцами. Сказал, делайте что угодно, ребята, но без врача и фельдшера не возвращайтесь…

— Теперь догадываюсь, — отозвался Поповьянц, вспомнив всадников на дороге. — Мы-то их видели, да себя не обнаружили.

— Значит, расстаемся, — даже не спросил, а грустно констатировал Гришмановский.

— Если надо остаться…

— Ни в коем случае. Ни тебе, ни твоей красавице жене оставаться тут больше нельзя. Да и нужды особой нет. Вот возьми, — протянул он листок бумаги, — справку приготовил, пригодится.

— Что в ней?

— Справка как справка — так, мол, и так, работали такие-то в госпитале на территории, занятой врагом, где лечилось около двух тысяч раненых и больных.

— Неужто через наши руки прошло столько людей? — усомнился Поповьянц.

— Думаешь, преувеличиваю? Нисколько. Я ведь учет вел. Архив в тайнике держу… Если суммировать четыреста восемьдесят семь стационарных раненых и проходивших через село окруженцев, беженцев, местных — всех, кому оказывалась медицинская помощь, — еще больше наберется. Ну, будь! Береги Лиду!

Трое за околицей молча обнялись и расстались. Расстались, чтобы уже больше никогда не встретиться…

В полночь, обойдя село задами, Рафаэль и Сара выбрались в поле. Низко над деревьями висела луна, окруженная белым ореолом. В ее мерцающем свете отчетливо просматривалась посеребренная дорога. Двумя черными колеями она, змеясь, уходила по снежной белизне прямо к лесу.

На опушке оба остановились, обернувшись, долго смотрели на село, где прошло два с лишним месяца нелегкой жизни. В ней, в этой жизни, были страдания и горе, в ней были свои радости, маленькие и большие профессиональные победы; был труд, каждодневный, изнуряющий. И была любовь, вспыхнувшая, как пламя, и давшая двоим молодым людям возможность полнее ощутить смысл жизни… Однако впереди их ждала неизвестность — полная опасности и тревог зима первого военного года.

— До свидания, Кучаково, — прошептала Сара. — Когда-нибудь мы вернемся сюда. Если будем, конечно, живы!

Рафаэль говорить не мог и был бесконечно благодарен своей названой жене за то, что выразила и его ощущения. Молодость, общие интересы, опасная работа и обоюдные чувства так сблизили двоих, что сердца их давно уже бились в унисон. И хотя вокруг были кровь и боль, смерть и страдания, а нервы напряжены до предела, любовь все равно торжествовала.

Рафаэль нежно взял Сару за локоть и, увлекая за собой, решительно шагнул в лес…

14. ПРОЩАЙ, КУЧАКОВО!

Один за другим уходили бойцы из Кучакова. Шли группами и в одиночку; не только выздоровевшие, а и с незажившими ранами, даже на костылях. Каждый, кто был в состоянии двигаться, покидал приютившее их село. Так потревоженные птицы разлетаются из гнезда по сигналу опасности.

Каратели могли нагрянуть в любой день и час. Гришмановский понимал это лучше, чем кто-либо другой. Заноза, постоянно информировавший его о положении дел в Борис-поле, сообщал: обстановка все более накаляется. Арестованы еще два члена подпольного райкома партии. Многие коммунисты, комсомольцы и активисты брошены в эти дни за решетку. Гестапо свирепствовало. В городе и окрестностях почти каждый день проводились облавы. Заборы пестрели грозными приказами: за неповиновение властям — смерть, за укрывательство красноармейцев — смерть, за пособничество бандитам (читай — патриотам) — смерть.

Гришмановский не мог знать, что уже действует «Распоряжение об обращении с советскими военнопленными», введенное гитлеровцами в действие 8 сентября 1941 года, где говорилось: «…большевистский солдат потерял всякое право претендовать на обращение с ним, как с честным солдатом в соответствии с Женевским соглашением… В отношении советских военнопленных, даже из дисциплинарных соображений, следует прибегать к оружию».

Каждое утро, делая обход, Афанасий Васильевич с тревогой и надеждой спрашивал у каждого:

— Ну как, братишка, силенок прибавилось? Может, сумеешь встать? Уходить пора, родной…

Он бывал даже беспощаден. Хоть сердце обливалось кровью, решительно выписывал из госпиталя еще не совсем окрепших людей.

— Надо, солдат! — говорил сурово. — Если хочешь остаться в живых и бороться с врагом, соберись с силами, и в путь.

Дошла очередь до Якунина. Чувствовал он себя скверно. Рана на руке едва затянулась, воспаленная вокруг нее кожа зудела нестерпимо. Голова разламывалась, от слабости шатало.

Моряк хмуро выслушал жалобы. По худощавому, еще более заострившемуся за последние дни лицу Гришмановского пробежала судорога. Он закусил губу.

— Знаю, — сказал глухо, — силы в ногах у тебя настоящей нет. Но и ты должен понять меня. Как врач говорю: двигаться можешь. Трудно, согласен, но надо! Помни, ты командир, а это ко многому обязывает…

Впервые с тех пор, как Якунин по совету Крутских «забыл» свою биографию, его сегодня назвали командиром. По документам он проходил рядовым пехотинцем. Значит, начальник госпиталя был посвящен в его тайну. Знал и молчал, более того, помогал скрывать истину.