Село милосердия

— Очень вам признателен за все, товарищ военврач второго ранга, — дрогнувшим голосом сказал Якунин. — Очень! — повторил с нажимом.

Гришмановский мягко улыбнулся.

— Чего уж там, свои люди — сочтемся. Вот возьми, пригодится. — Он протянул лист бумаги, исписанный четким почерком. — Твой документ на ближайшее время. В нем написано: рядовой Якунин, украинец, находился на излечении в Кучаковском госпитале по поводу ранения левой голени и правой руки. Выписан в удовлетворительном состоянии. К воинской службе негоден. От тяжелого физического труда освобожден. Направляется по месту жительства, что подписью и печатью удостоверяется.

— А печать откуда? — поразился Якунин. — Неужто немецкая?

— Нет, — усмехнулся моряк, — печать личная. После окончания Военно-медицинской академии вручена мне, как врачу. Тут и имя мое: Гришмановский Афанасий Васильевич. Так что персонально теперь за тебя отвечаю.

— И вы полагаете, этот документ поможет?

— Немцы почтительно относятся ко всякого рода казенным бумагам. Опыт показал, что моя личная печать также воспринимается с должным уважением.

В путь Якунина собирали по присказке «С миру по нитке — голому рубаха». Гимнастерку и брюки выдал со «склада» Олексиенко. Обмундирование было изрешечено дырочками от пуль, тщательно, впрочем, заштопанными. Шинель у запасливого деда тоже нашлась, а в качестве обувки санитар предложил Якунину старенькие галоши.

— На, — сказал, — больше ничего нет. Намотай портянки потолще и веревкой подвяжи.

— Роскошные штиблеты, — скептически хмыкнул кто-то из раненых, — только без учета русской зимы.

— Постой, — нашелся санитар. — Я сейчас…

Он метнулся в кладовку и вынес оттуда противоипритные чулки.

— Надевай, — воскликнул, — они воду не пропускают, и от ветра защита какая ни на есть!

Непокрытой осталась голова. И тогда безногий солдат Семен, которому было отсюда уже не уйти, сорвал с себя пилотку.

— Возьми, Мишка, — протянул Якунину. — Лучше нет головного убора, чем этот солдатский, непромокаемый.

У Якунина защемило сердце. Нужно было бы подбодрить человека, но что он мог сказать в утешение. Как вернуть безногому уверенность в будущем? И Якунин только наклонился к солдату, с трудом сдерживая закипавшие на глазах слезы, и крепко поцеловал.

Точно так, всем миром, собирали в дорогу Чулкова. Нашли шинелишку, стоптанные опорки и довольно крепкую гимнастерку. Не было только брюк. Запасы на «складе» истощились, новых взять неоткуда. И тогда дед Олексиенко, мастер на все руки, сшил Чулкову знатные портки из байкового одеяла. Вручая, заверил, что им сносу нет. А чтоб снизу не поддувало, он к каждой штанине приладил резинку, плотно охватывающую ногу.

Новые костыли выстрогал Василий Ерофеевич. Получились они крепкими, надежными. Дворник остался доволен своей работой.

— Гарно! — крякнул он, вручая Чулкову. — До самого дому с форсом дотопаешь!

Темной ноябрьской ночью покидал село Иван Фесенко. Он бы, возможно, не стал еще торопиться. Откровенно говоря, уходить очень не хотелось. Тут были товарищи, еще нуждавшиеся в его заботе: последнее время Иван исполнял обязанности санитара. Тут была и та, что притягивала словно магнит. Но оставаться, оказалось, дальше нельзя. Накануне к Дворникам, у которых жил теперь Фесенко, зашел Александр Илькович Лукаш.

— Иди сюда, хлопец, — позвал он Ивана и, отведя в сторону, долго рассматривал парня, точно видел впервые. Наконец глухо сказал: — Слышал, как Павло Скакун разорялся. «Тот мордатый, — это про тебя, — пусть к вам пристраивается. Здоров, как бугай… А не пойдет в полицаи — отправлю в лагерь к немцам». Вот я и говорю тебе: бери ноги в руки и дуй отсюда, куда очи поведут…

После такого предупреждения Иван не имел права оставаться в селе ни одного лишнего часа. Он быстро собрал немудреные вещички, откопал спрятанный наган и попрощался с хозяевами. Проводить его вышла Софья. Даже в темноте глаза ее светились, как пылающие угольки.

— Вот и расстаемся, Ванечко, — тихо и грустно сказала она, впервые назвав его так ласково. — Разбегаются наши шляхи-тропки.

— А может, еще сойдутся? — с надеждой спросил он.

— Хотелось бы, — вздохнула Софья и легонько провела по его щеке рукой. — Только не тешь себя даром, Ванечко. Чует мое сердце, жить нам врозь.

— Ты же, считай, меня выходила! — с жаром возразил он. — А теперь навсегда гонишь?

— Разве я тебя одного выходила?

Вдали послышались чьи-то шаги. Она вздрогнула.

— Иди, — шепнула торопливо, — вдруг за тобой?

Ему бы сказать дивчине самые теплые, самые нежные слова, но говорить их он не умел, просто не успел выучиться. И потому, отступив на шаг, Иван низко, в пояс поклонился.

Софья быстро пошла к своему дому и издали увидела Гришмановского, делавшего очередной обход. Шел моряк почти на ощупь. Редкие огоньки в окнах окраинных хат света почти не давали. Они мерцали, как искорки из далекого костра, и словно гасли на ветру.