Сельва не любит чужих

Хотя сперва ему думалось, что смысл жизни заключен в вокале. Пример папеньки, великого баритона, ну да, да, того самого Вячеслава Нещевротного, звезды и кумира, увлекал безмерно, да и голос, мягкий, мужественный и бархатистый, казалось, способствовал успеху. Увы! Как выяснилось уже на первом курсе консерватории, вершиной возможного для Игорешки оказалось исполнение третьих партий на духовых, да и то не всех, а потребных раз в три концерта; после долгих и мучительных попыток убедиться в обратном это вынуждена была признать даже маменька, почтеннейшая Рената Викторовна, обожающая своего единственного и, как ей казалось, безусловно талантливого сына. А быть на каких-либо ролях, кроме ведущих, Игорек не умел с тех самых пор, когда впервые осознал значимость своей персоны и злокозненность окружающего мира, не желающего понять и признать сей простой и объективный факт.

Посему музыкальное образование, невзирая на слезы и уговоры все еще на что-то надеявшейся Ренаты Викторовны, было категорически похерено, и творческая натура, проведя юного Нещевротного тропами сколь сложными, столь и заковыристыми, закинула его наконец в замызганную комнатушку редакции славного своей беспредельной скандальностью и легендарными гонорарами «Гаджи-Бейского Хабарника», где, проявив недюжинные способности очеркиста, Игорек и осел на более-менее продолжительный срок, постепенно из Игорька превращаясь в не всеми уважаемого, но всегда высоко оплачиваемого Игоря Вячеславовича.

Впрочем, тогда он был еще ориентирован традиционно.

Бр-р-р… Страшно вспомнить…

– Еще-о… Еще-о… – страстно выстонал начальник пресс-службы и, опасаясь, что референт не окажется на высоте, помог парню, приоттопырив объемистый задик. – О, милы-ый…

Острое, как бритва из Золингена, удовольствие вот-вот намеревалось оборваться тихой истомой…

А ведь если бы не тот материал, он, Игорь Нещевротный, так бы и не познал, для чего был рожден на свет!

Как здорово, что он, как и всякий сын непонятно кого от татарки, патологически ненавидел инородцев! Если бы не сие дивное обстоятельство, как знать, может, и не ему бы заказали серию очерков о небезызвестном гражданине Гуриэли Эдварде Юсифовиче. Но случилось то, что должно было случиться, и очеркист Нещевротный более месяца из номера в номер тискал подробности того, как вышеупомянутый Эдвард Гуриэли, отвлекшись на недолгое время от коррупции и беззаконий, попивает наливочку из крови мусульманских младенцев, заедая ее кошерным смальцем, вытопленным из младенчиков кришнаитских…

Он пять ночей не смыкал глаз, конспектируя том за томом «Всемирную историю извращенчества и садизма», и поэтому его материал имел потрясающий успех, а гонорар заказчики сами, извиняясь и заискивая, подняли вдвое против той суммы, о которой договаривались заранее.

А потом его опетушили. Прямо в подъезде. И первое, что бросилось ему в глаза, когда, использованный до отказа, он плелся вверх по родной лестнице, была лежащая у дверей апартаментов коробка великолепных шоколадных конфет и открытка, содержащая пожелание продолжать в том же духе, скромно подписанная инициалами «Э.Ю.Г».

– Ы-ы! – взвыл референт, содрогаясь в экстазе.

– У! – откликнулся начальник пресс-службы. – У!

Если бы они знали, подонки, что содеянное ими оказалось вовсе не карой… Напротив! В тот вечер Игорю Вячеславовичу открылся, пускай и достаточно поздно, смысл жизни. И уже через два дня, подлечившись, он, сперва стесняясь и робея, а затем все более спокойно и уверенно гулял по известной всему Истанбулу плешке под памятником Отцу Нации Мустафе Кемалю-паше Ататюрку. «Как тебя зовут?» – спросил его первый друг, заведенный в тот вечер, и он, немножко подумав, ответил: «Акбаршо!» И это не было ложью, поскольку именно под этим излюбленным псевдонимом печатался он в «Гаджи-Бейском Хабарнике». Впрочем, плешка плешкой, а в элитных клубах и закрытых саунах, где собирается публика изысканная, знающая толк в наслаждениях, поклонники именовали Игоря Вячеславовича Бабуниязом, в честь основателя «Блю-клаба», а Шурик, ставший для господина Нещевротного не просто поклонником, а чем-то гораздо большим, предпочитал в минуту ласки называть его просто и удивительно нежно: Иго-го…

О, Шурик, Шурочка, о, несравненный Шу-шу, такой мужественный, такой опытный, как небо от земли отличающийся от этих ни на что не способных культуристишек! Каково тебе там, на далекой, гадкой Валькирии? Скоро ли ты вернешься домой, к своему Игорьку-Игорешечке?..

– Господин Нещевротный! – донесся из ласковой дымки гадкий, отрезвляющий, встревоженный чем-то голос секретаря, а возможно, – разве мог сейчас Игорь Вячеславович сообразить наверняка? – и помощника. – Экстренный вызов!

Гос-с-споди… И поработать же не дадут…