Сельва не любит чужих

Держась за животы, катались за бугорками парубки; прыскали в розовые полудетские ладони юные джурки; сложившись пополам, хлопал себя по коленкам и захлебывался осавул Ищенко, вмиг позабывший от вида такой смехоты и гонор свой, и вечную надутость… И лишь наказной отаман, чей долг видеть все и ничего не упускать, ибо он в ответе за все войско, напряженно, без улыбки вглядывался в окоем.

Какой уж тут смех!

Вновь встал в той стороне, где Сахалинчик, сигнальный дым, но был он небывало густ и не черен, а красен, как мак.

И порадовался старый Тарас, что провидел такое, и подкупил заранее, не пожалев полкабанчика, некоего безымянного слобожанина-сахалинца из тех проныр, кто и мать родную за кус сала продаст. Теперь, выполняя обещанное, сумел улучить момент засланный казачок и ухитрился незаметно для своих закинуть в очаг пук афанас-травы…

Многим виден красный дым, но одному только пану отаману известно, что означает он.

Говорил же условный знак о том, что не два, не три, не пять даже десятков охочих до драки буянов вышли на подмогу Новому Шанхаю, а много более, быть может и полная сотня!

Худая весть. Да как бы ни худа была, а и то ладно, что пришла в самое время. Есть еще час подкрепить засаду, поджидающую ворога на пути.

– Пане осавул!

Встав лицом к лицу с подручником своим, кратко и ясно объяснял наказной, как и что. И с каждым словом все более и более понимая, строжал лицом осавул, на глазах становясь из смешного и обидчивого Андрийки твердоскулым вуйком Андрием, сыном вуйка Анатолия из хороброго рода Ищенок. Да и не могло быть по-иному, ибо многое, очень многое взваливал на плечи ему и оставлял на волю его отаман.

– Слухай, сыне, и разумей, – торопливо, боясь хоть что-то из важного упустить, наказывал Тарас. – Наше дело было тихо сидеть, пока подмогу хлопцы там, в яру, не побьют…

С каждым услышанным словом взрослеющий на год, осавул кивал, глядя исподлобья. Лишь теперь раскрывал ему свой замысел старый Тарас, и обидно было это пану Андрию. Небось вуйку Чумаков сразу б рассказал наказной, а то б и посоветовался…

Задумка же Тарасова и впрямь была хороша!

Там, в яру, где склоны поросли кустарником и мелколесьем, сидит засада и ждет тех, кто пойдет с Сахалинчика. Полтора десятка засело там, хоть и с тремя только рушницами, зато с Яськом.

– С Яськом?!

Всего ждал пан Андрий, но не такого. От невероятной новости челюсть его отвисла, на время вернув вуйка в умеющую дивиться юность.

– Так Ясько ж спит в эту пору, дядько Тарас!

– Так, сыне, так оно и е, – попытался остаться неулыбчивым, но не преуспел в том наказной. – А мы ж его й не будили. Тихонько взяли з берложки на тачанку. Й поклали на дорожке. Нехай те, хто йдуть на нас, сами й разбудят…

Не сдержался старик. Хохотнул. А коли старому смешно, так отчего ж малому брови сводить? Прыснул Андрийко, но тотчас вынудил себя вновь натянуть облик вуйка Андрия, даже взгляд разумным сделал.

Ох и гарно ж надумал наказной!

Всякому унсу известен Ясько, живущий в берложке недалеко от Великого Мамалыгина, да и как не знать, если на весь редколесный предгорный край одно и есть такое диво?

Краем уха уловив, о чем говоря, хихикнул корзинный джурка и покраснел от стыда, но строгий к молодшим осавул не стал обжигать его гневным взглядом.

Ясько! Нет, ну надо ж!

Еще ни Андрия на свете не было, ни отца его, ни дедуся, а уже жил при унсах зверюга. По сию пору выходит он к поселкам, выклянчивает съестное. Позволяет мохнатый детишкам играть с собою, как хотят, кувыркается, подставляет на почес розовое брюхо, словно щеня малое, хотя уже скоро триста лет, как живет он в лесу, и серые полоски зрелости начали понемногу проявляться на хитрющей одноглазой морде, пока еще чуть более светлой, чем у взрослых зверей баб'айа…

Ясько! Ясько-унс!..

Так и зовут его издавна, с тех самых пор, когда выменял первый пращур вуйка Тараса у мимохожих дикарей равнинную зверушку. Пожалел малого, зная: такие не живут в неволе. Отдал пять булавок дикарям, а шестилапого отпустил жить в лес, не зная сам, приживется ли. Прижился нездешний зверь, да еще и как! Самый лютый из мясоедов берложку его за пять сотен шагов огибает, боится насторожить или, хуже того, разбудить!

Ясько-унс! Сонливый Ясько!

– …о-о-о, – заодно с корзинным джуркой давится хохотом гордый вуйк Андрий.

Ох, и худо ж придется ворогам!

Ничего не любит он так, как поспать, а когда спит, то меняет масть: днем – прозрачно-бел, ночью – черней смолы. Упаси Незнающий потревожить чуткий сон. Ни клыком, ни когтем не отомстит обидчику двуххвостый, но такой струей окатит, что всякий, не забивший нос чесноком, рухнет замертво, и не всякий встанет потом, ежели не отпоить отваром афанас-травы. Страшнее трех «брайдеров» Яськова струя, и тем гуще она, тем обильнее, чем дольше прожил зверище…

– Думал я, сыне, – возвращает осавула в реальность голос наказного, – что будет ворогов тех сорок, ну, полсотни, самое большее. Считал так: кого не свалит Ясько, того мы одолеем, а после сюда погоним, на стены лезть сперва нас…

Дельно разъясняет отаман, да только уже не может сладить со смехом вуйк Ищенок.