Сельва не любит чужих

— Что ж, так тому и быть…

Вуйк Мамалыг воздел длани над склонившимся Па-хою и резко развел их в стороны, как бы обрывая нити, связывающие молодого унса с родом Збырей.

Хмыкнул в бороду.

— Как пожелал, так и сделался. Со старейшими рода сам все улажу. У тебя ж от сего дня нет Предков, и сам ты единственный Пращур потомству своему. Женку присмотрел ли?

— Эге ж…

Оттопыренные уши парубка заалели, и ясно сделалось Тарасу, что не так уж он ошибался.

— Добре. О том позже. А как род назвать хочешь?

— Га? — похоже, об этом, столь простом, но важнейшем, парубок еще и не задумывался. — Э-э… А что?! Батька Василем звали. Вот по батьку и назовусь!

Он упер руки в боки, задрал лицо к солнцу и громко, явственно наслаждаясь звучанием впервые произносимого, сообщил высокой Выси:

— Я — Паха Василюк. Но тут же поправил себя:

— Я — Павло Василюк, вуйк рода Василюков.

— Слава! Слава! Слава! — прокричали унсы.

Никто из них не ждал в первый день месяца березня воочию увидать такое, о чем в будущие времена станут спивать думы седые дидуси-бандуристы.

— Слава роду Василюков! Смерть ворогам! Кричали все.

Лишь старый Тарас не подкрикивал родовичам.

Он думал. О Пахе.

По всему выходило: привалило счастье Оксанке!

Далеко пойдет сей парубок. Всем вышел: и смел, и силен, и умом не обижен. Правду молвить, много ли найдется среди хлопцев таких, что грамоте разумеют? Раз, два, ну три — и обчелся. А Паха, передают, не только читать горазд, а и писать самоучкой выучился. Целых шесть букв! И ныне, где ни побывает, одну из них обязательно напишет. Особенно хороша у Пахи буквица А. Выводит он ее совершенно свободно, почти не думая, хоть пером, хоть прутиком, а хотя бы и пальцем. День ото дня все чище и краше Пахина А, и надо полагать, правы те, кто прочит в грядущие годы Пахе, отныне Василюку, посаду генерального войскового письменника…

Нет, не пропадет за таким хлопцем Оксана!

А ночная зозуля дневную завсегда перекукует, и никуда новый род не денется от рода Мамалыг из Великого Мамалыгина! Отож? Авжеж!

И поднял вуйк Тарас великую чару за новый род и потомство его. И выпили все до дна, дружно сдвинув чары, да так, что ни капельки не пролилось на столы!

И грянул пир, и бушевал пир до вечера.

Когда же солнце из желтого сделалось красным, настал час для действа, лишь единожды в году происходящего, и не во всякое время, а выключно в первый день веселого березня.

Вышла к крыльцу дебелая женка, за красоту и стать выбранная из многих, поклонилась в пояс и позвала певучим голосом:

— Ой, сусиди, сусиди милые! А вышли бы вы к нам, хлебца с солцой откушать, медку испить, себя показать, на нас поглядеть! Рады будем вам, а вороги ваши уж покараны!

Издавна так повелось: в первый весенний день пригласить к трапезе плисюков запечных, позвать с любовью и лаской. А уж выйдут ли, тут раз на раз не приходится; кто их, плисюков норовистых, поймет?..

Сперва тихо было. Вроде и не откликнулся никто.

А потом запели вдруг серебряные дудочки и полезли на свет из щелей человечки в палец ростом. Все, как один, важные, надутые, все в бархатных кургузых сюртучках, при галстучках-мотыльках, при люлечках, а на хлипких ножках — красно-белые чулочки да деревянные башмаки без задников.

Вылезли, в рядок построились и пошли, пританцовывая, к заранее заготовленному крохе-столику…

Хороша примета! Удачней удачного будет год, коль плисюки на зов пошли!

Покричали унсы, поздравствовали сусидей. И перестали замечать. Эко диво: плисюки! Кто ж их не видывал?!

Горные, те б, наверное, поудивлялись. Но спали уже вповалку некрепкие на самогонку люди дгаа, кто — уронив на стол голову, кто — и вовсе под стол уйдя, словно и не было.

Некому было дивиться плисюкам. Кроме Дмитрия.

— О! К-корот-тышки явились! — обрадованно сообщил пирующим дгаангуаби, вычесывая из спутавшейся бородки хлебные крошки. — К-как в Цв-веточном городе! Гы-гы!

И тихо сделалось за столом.

И содрогнулся в ужасе вуйк Тарас, старейший из Мамалыг.

Не ждал он такого. И не мог ждать.

Каждому унсу ведомы деяния Незнающего, но лишь со слов старейших. Ибо не всякому дозволено читать Книгу; высокий смысл ее способен смутить незрелые умы, а потому рядовым родовичам достаточно знать то, что определят необходимым для знания вуйки родов.

Кто же он, этот светлобородый ватажок горных дикарей, бестрепетно произносящий запретнейшие из словес?!

И вопросил Тарас:

— Кто ты, пане провиднык? И ответствовал Дмитрий:

— Я? Не знаю…

Замерли унсы, прислушиваясь к беседе. Одни бледнели, другие краснели, и мед стекал на столы по мокрым усам, не попадая в рот. При последних же словах, сказанных гостем, теснее прижались друг к дружке бородачи и, словно по команде, закрыли лица ладонями.

— Ты человек? — напрямик спросил Тарас. И ответствовал Дмитрий:

— Я? Не знаю…

Нет, не стоило, положительно не стоило дгаангуаби Коршанскому пить залпом, без закуси, седьмую чарку. И уж вовсе лишней была одиннадцатая. Что уж говорить о тринадцатой?

До крови закусив губу, вуйк собрался с силами.

И отважился:

— Ты — Незнающий?

В голове звенел Бухенвальдский набат, и каждый вопрос отзывался в висках медным стоном.