Сельва не любит чужих

— Тт'мпи нья, нгуаби? — спросил он равнодушно, даже не поворачиваясь к столу, словно ответ не очень-то его интересовал.

— У'мпи т'Нья, М'куто! — столь же безразлично прозвучал ответ. — Гъё!

За столом было тихо-тихо, словно подворье вовсе опустело.

— Мпи! — взвизгнул М'куто.

В то же мгновенье рука его, лежащая на бляхах пояса, рванулась вверх и вперед. И тут же бессильно опала. А воздух бесшумно прорезала россыпь крохотных молний. Они блеснули на солнце и сухо щелкнули, вонзившись в замшелую стену точно между старейшиной унсов и горским ватажком.

— Тю! — с огромным уважением произнес Тарас, округлившимися глазами разглядывая стену. — О це да так да!

Кургуурра, пятнистый лесной ящер величиной с ладонь, в летнюю пору слегка ядовитый, а в иное время никакого вреда не приносящий, замер на широком бревне, пришпиленный к дереву, и точно посередине каждого из шести оранжевых пятнышек торчала выточенная из невесомой птичьей кости рукоять пья'мг'ттая.

Седьмой нож вошел ящеру тютелька в тютельку в центр мохнатой головы.

Горцы завопили от восторга. Унсы онемели от удивления.

Многие из них и сами неплохо владели большим метательным ножом, валящим человека наповал не хуже, чем пуля из «брандера», но подобного даже старый вуйк, долго живший и немало испытавший, не видел никогда.

— М'куто заслужил длинный нож! — торжественно заявил Убийца Леопардов. — Никому не под силу повторить такое. Нет смысла в состязании!

Следопыт, сверкая зубами и белками глаз, подбоченился и посмотрел налево, где, укрытая в ножнах, дремала острая унсовская сабля, иметь которую считалось высоким почетом среди людей дгаа, потому что ни купить, ни выменять ее не удавалось никому, а. взять в бою было совсем не просто.

— Тихо! — Тарас громко хлопнул ладонью о стол. — И ты, воин, умолкни. Теперь наша очередь удивить гостей…

Поднеся руку к шее, он расслабил туго повязанный платок, освобождая воздуху путь в легкие.

— А сможем ли мы, родичи?

В напряженном молчании тяжко и страшно гудели большие фиолетовые мухи.

Унсы кусали губы, сжимали пудовые кулаки. Они знали: нельзя уступить дикарям. Конечно, состязание друзей — игра. Но не просто. И не только. А в сущности, вовсе даже не игра. Ведь тот, кто одолел, может безнаказанно смотреть сверху вниз на уступившего победу.

Пока бородатые мужи размышляли, прикидывая, на что способны, из-за дальнего конца стола выбрался и приблизился к вуйку невысокий, совсем еще юный парубок.

— Отче Тарас, — громко сказал он, поклонившись до земли старейшему и второй раз, отдельно, гостю. — А вели-ка ты привести буку!

— Буку? — удивился вуйк. — В уме ли ты, хлопче?

Паха из рода Збырей встряхнул кудрями.

— В уме ли, нет ли, а вели все же привести!

— Буку! Буку сюда! — закричали унсы.

Никто уже не помнил о Тарасовой карабельке. Речь ныне шла о более важном, о том, что ценней всего и всего невосстановимее: о чести всего унсовского племени!

Десяток крепышей вскочили со скамеек и, прихватив мотки толстых ремней, побежали прочь с подворья. Через недолгое время за частоколом послышался людской гомон и гулкий, нечеловеческий рев. Все: и хозяева, и гости — повскакивали с мест, опрокидывая миски и чары.

Буку, опутанного с головы до ног, вели полдесятка неслабых парубков, и еще с десяток волочились в пыли, вися на ремнях и весом своим удерживая ревущее чудище. У горцев потемнело в глазах: то был громадный, жуткий, как ухмылка Ваанг-H'rypa, оол-великан. Из багровой пасти зверя истекали громовые раскаты рева, с блестящих черных губ капали хлопья пенистой слюны. Оол упирался, потрясал длинными, загнутыми назад рогами и, вздрагивая, валил с ног державших его плечистых бородачей.

— Не пожалеешь? — одними губами спросил Тарас.

За время, прошедшее с похода, он изрядно привязался к Пахе. А тот, заехав переночевать, так и загостился в поелке Мамалыг и, похоже, не спешил уезжать восвояси. Больно уж присушила хлопца с первого же погляда чорнобривая Оксана, и каждый вечер гуляет он с ней за полночь по бережку Лимпопо, плетя байки да лузгая черные семечки.

Славный хлопчина. Полезный для рода.

Жаль такого, ежели что…

— Не пожалеешь? — тише прежнего повторил вуйк. Паха пожал плечами. Что уж там? Выходя из-за стола, думал об Оксанке, что смотрит на него, Паху. А теперь слова не вернешь, а дела не переиначишь…

— Освободите его от веревок! — приказал парубок. Державшие оола на привязи подчинились тотчас, ибо сейчас этот хлопец был главнее всех на подворье, даже старейшего, и слово его было законом.

Путы опали. Оол-бука, теперь вольный, топтался в середине дворища, злобно раздувая резные ноздри. Копыта его рыли сухую землю, оставляя в звонкой тверди глубокие следы.

— Иди! — на сей раз вуйк не глушил голоса. Парубок потоптался на месте. Стянул с себя сюртук, затем сорочку-вышиванку. Огляделся по сторонам, словно стараясь найти кого-то. Нашел. Улыбнулся. И расправил плечи, оказавшиеся неожиданно широкими и мускулистыми.