Семь дней творения

- Так и вера. Любая вера - добро. "Тьмы горьких истин нам дороже нас возвышающий обман..." На века сказано. Думали, свет открыли: Бога нет! Но светом этим высвободили в смертном его звериную суть, инстинкты животные. И теперь пожинаете плоды открытия своего, все у вас сыплется, не остановишь. Океан прорвало, а вы его лекциями да указами остановить хотите. Вместо мечты о вечной жизни подкинули обещание всемирного обжорства и ничегонеде-лания. А он - человек-то, как наелся, так сызнова его к вечной жизни потянуло. Удержи его теперь, попробуй.

И вдруг с резкой внезапностью обожгло Петра Васильевича пороховым дуновением той базарной площади, по которой полз он когда-то к обманчивому окороку за окном: "Неужели и правду зря? Неужели все, ради чего жил, попусту?"

Но тут же минутное сомнение сменилось прострельной яростью: "Врешь, лампадная душа, не будет по-твоему, вовек не будет!"

- Собираешь узловских кликуш и радуешься: твое взяло? - Речь его обрела уверенность и силу, так недостававшую ему в начале разговора. - Рано поминки по моей правде справлять собрался. Не тебе - мне на земле хозяйствовать. И мои девять грамм от тебя не уйдут, Миронов...

Чуть вывернутые веки хозяина устало опустились, он словно бы отгораживался от гостя раз и навсегда, давая, тем самым, тому понять, что разговор окончен.

К себе Петр Васильевич вошел, против обыкновения, стремительно и шумно и, не раздумывая, уверенный, что тот, кому он адресуется, услышит его, сказал:

- Нечего прятаться, не маленький. Перебирайся к нам. Завтра же и перебирайся. Жить будем. Вместе, втроем жить.

И только один, но в два сердца вздох - тихий и благодарный - был ему ответом из-за стены.

XI

В это утро Петр Васильевич проснулся с ощущением предстоящей перемены в своей жизни, какого-то нового, еще неведомого ему поворота судьбы.

"Совсем постарел, Васильич,- вспомнив о предстоящем сегодня бракосочетании дочери своей Антонины с сыном покойного сослуживца Лескова Николаем, посетовал он на себя,- скоро имя-отчество свое забывать начнешь!"

Лежа, Петр Васильевич не без горделивого удивления посмеивался над собой. Если бы ему еще месяц назад, да что там месяц, прошлую неделю, сказали о подобной возможности, он бы воспринял это, как шутку - злую и неуместную. Разве могло оказаться явью, чтобы он - Петр Васильевич Лашков с его репутацией и положением в городе, породнился с семейством Лесковых, известных всему Узловску своей пестротой и скандальностью? Любой узловец, услыша о том, лишь руками развел бы.

Но вот случилось же! И главное не в том, что случилось, а в том, с каким сокровенным удовлетворением он думал о предстоящем замужестве дочери? Какие планы строил! Какие благостные картины перед собою рисовал. И даже кто бы мог подумать! - в воспарениях своих дедом уже числил и видел себя.

Посмеиваясь над собой, Петр Васильевич возносился все выше, и два согласных голоса за чуткой стеной сопровождали его душу в этом ее мечтании...

- Папаня только с виду такой, а сам добрый-предобрый...

- Старик что надо, без дураков...

- И отходчивый, будто воск...

- Как сказать... Без нажима гнет дед. Род такой ваш - Лашковский сызмала в командирах.

- Зато справедливый.

- В жизни бы не подумал, что разрешит он нам с тобой...

- Я и говорю - справедливый... Только сам не пожалей о том.

- Не говори зазря.

- Смотри...

- Не слепой.

- А то ведь я и одна свекую, привыкла уже.

- Не городи зазря.

- Коля-Николай...

"Ишь ты,- с ревнивым одобрением отметил Петр Васильевич - ценят, значит!" И, давая знать о своем пробуждении, легонько закашлялся.

Голоса за перегородкой сразу же смолкли. Затем, после минутной тишины, Антонина осторожно поскреблась:

- Папаня?

- Пора.

- Я - сейчас.

- Не суетись - успеется.

Но там, на той половине, уже заводилась дочерью ее обычная ежеутренняя возня, перемежаемая отрывистым шепотом:

- Вставай, Коля.

- Угу.

- За водой сбегай.

- Только обуюсь.

- Носки, носки надень, роса на дворе.

- Не растаю.

- Нет, уж ты надень, а то не пущу, сама схожу.

Слова между ними говорились самые, казалось, легкие, обыденные, но в каждое из этих слов они вкладывали столько тепла и доверительности, что со стороны разговор их воспринимался, как беспрерывное сердечное объяснение, вслушиваясь в которое, Петр Васильевич улыбчиво радовался: "Такого бы согласия им да на весь век".

Впервые в это утро они сели за стол втроем. Антонина то и дело вскакивала, споро обставляла тарелками и того, и другого, деля между мужчинами свое расположение и признательность:

- Досыта наедайтесь, чтобы к вечеру не опьянеть... Еще, папаня? Николай?

И хотя, что греха таить, ревновал Петр Васильевич дочь к зятю - едва перешагнув порог, тот уже замещал в ее сердце часть отцовского места праздничность Антонины сообщилась и ему чувством уступчивой снисходительности...

К загсу, где их уже поджидали принарядившиеся по такому случаю свидетели - разбитной, навеселе, парень с гитарой через плечо и зябкая с вопрошающими, словно бы от века испуганны-ми глазами девушка, в мучительном смущении терзавшая в руках носовой платок,- они подошли несколько до срока.