Семь домов Куницы

ХЕЛЕНА СЕКУЛА

СЕМЬ ДОМОВ КУНИЦЫ

1

Это был Кубышка.

Художник, декоратор интерьеров, посредственный талант с фальшивым дипломом, друг Слодана, сутенёра с Пигаль{1}, сумасшествие великой певицы и злосчастная любовь Нонны.

Он лежал мёртвый возле автомобиля.

На Безрудной Горе лесная дорога делает крутой поворот. Между вершиной горы и крутым обрывом склона автомобиль не удержался на трассе и рухнул на камни, оставленные в низине отступающим ледником в те времена, когда Земля была молода.

Прежде, чем уткнуться передком в дно оврага, автомобиль несколько раз перекувырнулся на склоне, дверцы помятого кузова распахнулись, мужчина выпал и разбился о камни.

Я его сразу узнала, хотя его красивое лицо уже не было красивым. Он лежал так, будто из него вынули позвоночник, в неестественном положении, как брошенная на камни с высоты тряпка, среди рассыпанных ювелирных изделий, которые, как потроха, выпирали из лопнувшей сумки, застёгнутой на длинную «молнию».

Я хорошо помнила этот кошель из мягкой позолоченной кожи, с крупной литерой N, вышитой пайетками. Совсем недавно я его держала в руках. Он принадлежал Нонне.

Она приехала без предупреждения. К дому подкатил новый, незнакомый мне прежде автомобиль. Из него вышла Нонна в вишнёвых, очень элегантных сапожках и приталенной замшевой куртке, отороченной чернобуркой. За ней выбрался Дедушка.

Я не видела их с прошлого года.

— Пелька, я к тебе перекантоваться. Приютишь на пару недель? — за развязностью тона скрывалось стеснение.

— На сколько захочешь, Дедушка.

— А хозяйка твоя что скажет?

— Гость в дом — бог в дом.

— Нужна только кровать. Постель и всё остальное мы привезли с собой.

Нонна вытащила чемодан.

— Позови кого-нибудь на помощь, — потребовала она, указывая на плетёную из лозы корзину с крышкой, притороченную к багажнику.

— Мне некого, Нонна.

— А твой Волк?

— Живёт на другом берегу Озера.

— А ведь я тебе говорила! Стоило за парнем бегать, чтобы остаться в таком захолустье!

Я промолчала.

— Здесь у тебя вообще не пройдёшь! — ворчала она. Мы несли плетёную корзину, высокие каблуки её модных сапожек тонули в мягкой весенней почве.

— Вот, значит, как ты устроилась! — она окинула взглядом комнату.

Мне было нечего стыдиться. Натёртый мастикой пол из неокрашенных, золотистых досок. На побеленных стенах — бессмертники и пучки растений с красными стручками, в углу — подарок Бабки, куртина зелёного аспарагуса с густыми спутанными побегами. Стол на крестовинах, табурет и полка из цельного дерева. «Дорошевский»{2}, оторванный за бешеные деньги на варшавском развале, и несколько других книг. Швейная машинка, портновский манекен, торшер и настоящий предмет роскоши — резной стул работы Волка. Королевское карло{3} из морёного дуба, с высокой спинкой и подлокотниками. Подушка, вязанная крупным, узловатым стежком из неокрашенной шерсти благородного оттенка слоновой кости, тепло контрастировала с цветом дерева, подчёркивала его формы и мастерство резчика. Ещё покрывало моей работы из того же материала накинуто на поролоновый матрас, купленный в «Певэксе»{4}.

Бабка вернулась из церкви, сказала нам «Слава Иисусу Христу», в распоряжение Дедушки отвела угловую комнату, куда велела перенести гостевую диван‑кровать, отрубила голову самой старой курице, которая уже перестала нестись, и пригласила всех на бульон.

— Кубышка приехал, — сообщила Нонна, когда вечером мы остались одни.

— У тебя неприятности?

— Можно и так это назвать.

— Ты с ним нечисто играла, когда отправляла его в Париж.

— Я его не отсылала, ему необходимо было ехать. А тебя я не пустила в малину, относись к этому как хочешь.

— Поменьше обо мне.

— Я не просила тебя искать Кубышку. Я чётко сказала, что тебе делать, но ты всегда хочешь быть умнее, всегда!

— Не стоит этого вспоминать, дело прошлое.

— Не стоит?! Он опять насел на меня.

— Отдай то, что ему принадлежит.

— Ему ничего не принадлежит! Кардиналу, тебе — да. Я помню! Но с Кубышкой я всегда рассчитывалась сразу.

Это плохо. Если Нонна упомянула, что мне что‑то должна, значит, она что‑то замышляет, а большинство замыслов Нонны выходили мне боком.

— В таком случае, чего же он хочет?

— Считает, что когда мы любили друг друга, я делила нечестно.

— А ты делила нечестно?

Она пропустила вопрос мимо ушей.

— Приехал за этой твоей маман! — Нонна рассмеялась, как будто было из‑за чего. — Баба надорвала себе горло и что там ещё у неё осталось, и притащилась хрипеть в Варшаву. А здесь всё сожрут, лишь бы заграничное. И Кубышка явился за старой кошёлкой.

Я не знала о Её приезде.

— Ей уже лет сто, наверное. Стыдоба кошмарная этот союз, — не могла успокоиться Нонна.

«У каждой из нас свой брачный период, годовой вылет», — говорила мне Вера на Восточном вокзале, когда Париж стал для нас обеих тесен и она обязательно хотела увидеть, как я сяду в варшавский поезд. Она осталась в моей памяти красивая, с макияжем настолько совершенным, что почти незаметным, в великолепном костюме от «Контессы» и туфлях из кожи какого‑то экзотического пресмыкающегося, на очень высоком каблуке, удлиняющем слишком короткие и слишком мясистые ноги.