Семь домов Куницы

Однако несмотря на падение, у Ножки осталось большое счастье. Крольчонок её любила и не бросила в унижении. И над этим никто не смеялся и никто не предъявил Крольчонку, хотя уже было можно.

Верность. Последний бастион.

Мы были забитые, без каких бы то ни было интересов, стремлений, а большинство настолько отяжелело в мышлении, что даже не могло следить за сюжетом самой простой мелодрамы по телевизору. Лишённые любви, сочувствия, семейной поддержки, свободы, по которой мы тосковали и которую немедленно использовали бы на зло, мы представляли собой лишь рано разбуженные собственные тела.

Девушки калечили их со злости или в припадке истерики, или для завоевания авторитета, татуировали, продавали, черпали опыт; здесь же за стенами, из‑за отсутствия мужчин, отдавались игре с извращённым Эросом.

Разыгрывались драмы. Переживания безответной любви, предательство, совращение и неверность, соглашения и окончательные разрывы. Процветала продажность и проституция. Зависть, разочарование и месть подбивали глаза, резали лезвием и били кастетом.

Здесь были обычные бандероли, которые отдавались за сигареты, дешёвые цацки, шмотки или лакомства из передач; были чумазые, которые лезли в постель бесплатно, всё равно к кому, и происходила настоящая любовь.

— Мне не нужно твоё блохастое лежбище!

Я не воспользовалась привилегией. Потрясающее смещение Ножки пробудило во мне осмотрительность. Если я проиграю, по крайней мере мне не придётся униженно собирать манатки, да и не стоило помогать Ильзе Кох разобраться в существе дела.

— Эта малолетняя лесба теперь будет дежурить, как и все остальные приниженные, — перечеркнула я привилегии Крольчонка, что гораздо доходчивей говорило о ничтожестве Ножки, чем если бы я приказала делать это самой Ножке.

— Да ты сама всё ещё целка! — изрыгнула Крольчонок.

Обвинение серьёзное и опасное. Девственность была глубочайшим позором, предъявой, предметом иррациональной, своего рода расистской, ненависти. Девушка с таким пятном не сможет себя защитить от злокозненных неприятностей, не сумеет воевать против всех — на неё охотятся все вместе и в конце‑концов насильно подвергают варварской инициации. После которой она становится худшей из худших, объектом издевательств, высокомерия, жестокого обращения.

Не поможет перевод в другую колонию. Информация проходит сквозь стены и преследует по пятам. Администрация делала всё, что могла, чтобы не допускать подобных жестокостей, но тем не менее они происходили.

Не думаю, чтобы я была там белой вороной, скорее по образу и подобию всех гонимых мы прятались за стеной рьяного соблюдения нечеловеческих обычаев, вводимых в обиход малолетними проститутками, которых среди нас было большинство.

— Давай, лесба, смени Ночника на шухере! — я сбросила Крольчонка на уровень самых худших отверженных, чего не собиралась делать до её наглого заявления. Я была обязана компенсировать отсутствие адекватной реакции на предъяву. Даже если бы я и хотела — а я не хотела — я не могла позволить себе быть великодушной. Отсутствие ответа на удар, по местным понятиям, означало только одно — слабость.

Крольчонок нехотя поднялась.

— Да пошевеливайся, и если услышу хоть слово, назову тебя Уриналом и определю на мытьё параши без права замены.

Я поставила на место обнаглевшую малолетку, которой было столько же лет, сколько и мне, но о её словах не забыла. Бережёного бог бережёт. На следующее утро я стянула ложку в столовой, а потом в госхозе{24}, где нас подвергали терапии добровольного труда, заточила её на куске кирпича как стилет и спрятала в выемку, сделанную в подошве туфли. Получив возможность перерезать горло, я почувствовала себя в относительной безопасности.

В вечер унижения Крольчонка у Ночника блеснула надежда.

— Куница, поменяй мне погоняло, — заискивающе протянула она.

— А какое хочешь? — я почувствовала необходимость проявить снисходительность.

— Мерлин, — от волнения у неё перехватило дыхание.

— Хорошо. И чтобы никто с этого момента не называл её Ночником! — объявила я свою волю.

— Ты увидишь, я ласковая, — одним движением руки Мерлин распахнула блузку от шеи до пупа и, выставив два соска на плоской, как доска, груди, стала перечислять известные ей любовные техники. Ей не было ещё и четырнадцати, она выглядела как заморенная голодом мышь; её с самого раннего возраста принуждала заниматься проституцией её мать.

— Отвали, Мерлин.

— Ну как знаешь, — показав зубки грызуна, она отчалила, вихляя худыми бёдрами.

— Хочешь, я займу нары возле тебя? — предложила себя Кукла.

— И ты туда же?! — меня уже начали напрягать привилегии власти. Уж не лучше ли было позволить себя порезать и остаться под началом у Ножки, чем постоянно отпихиваться от этих расчётливых девок?

— Я не по этим делам. Я же уже говорила, что люблю только папу.