Семь экспедиций на Шпицберген

Рация теперь стояла под открытым небом, и каждый час с антенны шли в эфир сведения о погоде. В это время оба вертолета уже сидели в Пирамиде, и уставшие экипажи, наработавшиеся с утра, обедали в столовой. Наша троица — Троицкий, Михалев и автор этих строк — в полном полевом снаряжении и со всем имуществом также пребывала в ожидании. Настроение несколько торжественное, хотя в то же время и тревожное: как все обернется, неужели подведем ребят?..

Последняя радиограмма с плато об ухудшении погоды подстегнула пилотов. Мы летели с одним из наиболее опытных пилотов «Арктикугля» Фурсовым. Экипаж второго вертолета, недавно сменившийся, не имел опыта посадок на ледниках и поэтому взлетал вторым.

Высадка на плато осложнялась попутными заданиями по обеспечению возвращения маршрутной группы: для нее надо было выбросить продукты у подножия горы Де Геера и на Эккокнаусане, а также забрать имущество, которое мы оставили там с Михалевым в июльском маршруте после «похищения» Троицкого.

Эти дополнительные операции потребовали не менее трех посадок и вызвали нетерпеливое недоумение у двух наших товарищей, еще находившихся в их бывшем лагере на плато Ломоносова. Ведь, по их мнению, происходило нечто необъяснимое: они слышали гул вертолетных двигателей, судя по всему, вертолеты взлетали, садились, опять взлетали, непонятно где и непонятно зачем, а погода неумолимо ухудшалась, с Баренцева моря угрожающе подбиралась облачность. Надежда расстаться с надоевшими снегами ледникового плато Ломоносова во второй половине дня стала совсем призрачной... Вертолеты летают где-то поблизости, будто кого-то ищут, но не могут найти. Не их ли?..

Но вот первая машина низко, с нарастающим ревом несется от скал Эккокнаусан, слегка зависает и садится на фирн. Затем в небе, увеличиваясь в размерах, возникает второй винтокрылый силуэт. Люди в поношенных штормовках и меховых куртках бросаются друг другу в объятия, наспех передают пачки писем, выкрикивают сквозь гул моторов новости, что-то объясняют друг другу...

Разгрузка вертолетов сменяется такой же поспешной погрузкой, затем последние рукопожатия, и вскоре гул моторов растворяется в пелене снега, плотной завесой закрывшей горизонт. «Вовремя смылись ребята,— записал я вечером в своем дневнике,— буквально в последнюю дырку. Быстро села облачность, и у нас туман с мелким снежком и небольшим ветром». Арктика остается Арктикой и в августе.

Теперь можно подумать о том, что предстояло нам. Прежде всего об укрытии от непогоды. Наше жилье на ближайшую неделю — снежная яма, перекрытая сверху остатками КАПШа и куском брезента вместо крыши, на «полу» также остатки досок и надувные матрасы, отсыревшие оленьи шкуры, рюкзаки и т. д. Среди спальных мешков с трудом находится место для примуса. Сверху хлещут струйки воды, на которые мы отзываемся проклятиями. Снаружи остатки упаковки, ненужный теперь уголь, разбитые ящики... И все это в промозглой белесой мгле, когда туман сливается со снегом.

Укрепляем наше логово, подсыпаем снежку, строим из снега защитные стенки, отрываем в нем что-то вроде хода сообщения... Брошенную железную печку раскочегариваем... под открытым небом — она не для снежного дома! А просушиться, натопить воды надо. Натопив снега, Троицкий предлагает устроить баньку. Предложение не нашло поддержки и сочувственного отклика. В нашем логове темновато, читать можно только со свечкой. «Иконы нам не хватает...» — пробурчал Михалев.

На следующий день набросились на шурф. Михалев рубит пешней лед, а мы, Троицкий и я, впрягшись в конец веревки, перекинутой через шкив, вытаскиваем бадью со льдом, напевая временами «Вира помалу! Вира помалу!» на мотив песенки герцога из «Риголетто»... В первый день прошли маловато — всего девять метров десять сантиметров. Невольно смещаемся в работе снова на ночные часы. К утру 16 августа — одиннадцать метров, на следующее утро — уже тринадцать. В это время заполночь здесь — это вроде сумерек в нашей средней полосе. Появляется белый диск луны. Температура обычно два-три градуса ниже нуля, на снегу — до одиннадцати. Петь мы перестали, шурф глубже, дыхания уже не хватает. Вытянув бадью на всю длину веревки, я остаюсь на месте, а Троицкий несется к шурфу, подхватывает бадью и с трудом ставит ее на край шурфа, высыпает содержимое — и все начинается сначала...

18 августа состоялся примечательный разговор:

— ...И мы съели последнюю банку консервов?

— Да.

— И всю сгущенку?

— Да! — со смехом.

— Что же осталось?

— Макароны, которые где-то здесь в снегу лежат, свежезамороженный синтетический носок Маркина. Остальное на Эккокнаусане.

— Да-а, ситуация...— подвел итог Михалев.— В таком положении Де Лонг, Грили и Франклин, как известно, уже принимались за сапоги... А у нас-то они резиновые! Впрочем, Марк Твен варил суп из барометра...