Семь фунтов брамсельного ветра

— Днем-то да, а тут вон как в момент прижало… И сразу воды в кранах не стало, ядреный корень. Это первый признак, что мороз надвигается, такая наша водопроводная сеть. Одно спасение, что колонка рядом и не замерзает…

Двор был обширный, тропинка полого вела вниз. Небо над домом было туманно-серым, с розовым дымком, и я поняла, что река опять рядом. На фоне этого неба чернел треугольник острой крыши. Вершину треугольника украшал флюгер — то ли жестяной, то ли фанерный кораблик. Похожий на трехмачтовый галиот, но толком не разглядеть…

Мы обогнули дом. Рядом с крыльцом светила, как граненый фонарь с цветными стеклами, верандочка (называется, кажется, «эркер»). Я думала, мы поднимемся на крыльцо, но старик велел: «Шагай дальше». Дальше была среди расчищенного снега приземистая дверь. Старик обогнал меня, крякнул, потянул ручку. В тесных сенцах зажглась яркая лампочка, пахло морозной рогожей. Старик раскрыл еще одну дверь — навстречу дохнуло спасительное тепло…

Брамсельный ветер

1

Да, каникулы кончились, но старинное праздничное время, которое называется «Святки», еще не прошло. Наверно, поэтому меня и ухватила, втянула в себя одна из сказок, что случаются в такую пору. Но об этом я размышляла уже по дороге домой. А там, в старом доме под корабельным флюгером, я просто удивлялась и радовалась…

Я оказалась в приземистой комнате, которая была… ну, не знаю. Берлога — не берлога, мастерская — не мастерская, музей — не музей. А может, каюта? По крайней мере, одно из двух окон было забрано досками и в доски эти врезан иллюминатор с поднятой крышкой, с медным винтом. Настоящий, корабельный.

Охватившее меня тепло пахло сухим деревом, масляной краской, скипидаром, табаком и березовым дымом от обмазанной серой глиною печки с плитой. В полуоткрытой дверце светились угли.

Старик подбросил дровишек.

— Ты давай-ка ближе к огоньку…

Но я стояла и оглядывалась.

По углам громоздились коряги (вроде тех, которая была «Гневом отца») с вырезанными на отростках клювами и когтями. На подоконниках грудами лежали крупные раковины, тяжелые коралловые ветви и великанские сухие тыквы (кажется, заморские). Среди них торчал шлюпочный якорь. Под потолком поворачивалась в теплом качании воздуха метровая сушеная рыбина с частыми зубами в пасти-полумесяце. От нее плавала по стенам длинная тень. Светила яркая, свечей на двести, голая лампочка. Кривую потолочную балку подпирал квадратный столб. Его снизу доверху украшали морские звезды, африканские маски, мотки троса и оплетенные сетками стеклянные шары — поплавки от сетей.

Стены были вперемешку покрыты желто-серыми листами карт, небольшими картинами и этюдами (в рамках и без) и покосившимися полками с рядами книг. А кроме книг, на полках стояли темные пузатые бутылки, пивные кружки и кораблики.

На столбе главное место занимал облупленный спасательный круг с двумя надписями. Сверху, по белому, — МЕРИДИАН. Снизу, по красному, — КАЛИНИНГРАД.

В углу над грудой книг подымала мачты метровая модель брига — недостроенная и, кажется, заброшенная.

Пол был застелен плетеными из лоскутков половиками. На половиках, рядом с кучкой березовых поленьев, лежал серый кудлатый пес. Большущий. Совершенно беспородный и совершенно добродушный. Глянув на меня он гавкнул, но так нерешительно, что не испугался бы даже младенец.

— Цыц, Чарли! — загудел прокуренным голосом старик. — Не стыдно тебе, ядреный корень? Вот я тебя. Как узнаешь чё почем, станет в брюхе горячо! Человек в гости пришел, а ты…

Чарли стало стыдно, и он приблизился — извиняться. Я засмеялась и сунула пальцы в его густую греющую шерсть. Чарли поднял ветер похожим на швабру хвостом.

Старик придвинул к печке пузатый бочонок («анкерок», — вспомнила я).

— Садись к огоньку. Да куртку-то сними и сапоги тоже, сейчас мы их согреем. А ноги толкай ближе к дверце, вот сюда, на поленья…

И я послушалась. Тепло сразу побежало по ногам, и стало так хорошо, что я чуть не заплакала от счастья. Чарли сидел рядом и радовался вместе со мной. Где-то звонко стучали часы.

— Сейчас мы чай вскипятим. Зря я, что ли, воду тащил?

Старик водрузил на плиту большущий чайник — зеленый, с черными пятнами отбитой эмали на вмятинах. Мои сапожки устроил на кирпичном приступке дымохода, повыше плиты, а куртку повесил на плечиках на протянутую над печкой веревку (на ней сушились какие-то листья, табак, наверно).

Потом он сел против меня на некрашеный табурет.

— Как тебя звать-то, красавица?

— Женя… — Я млела от тепла и сказочной обстановки.

— Ишь ты! — обрадовался хозяин «каюты». — Как меня! То есть в нынешние времена я главным образом Евгений Иванович. Но кой-какие, пока еще живые давние приятели до сих пор кличут по старой памяти «Женька Живописец»…

— Вы художник? — сказала я, снова оглядев углы и стены.