Семь ликов Японии и другие рассказы

Любовь же моей юности вышла замуж за человека, который сделал дальневосточную архитектуру своей профессией. Я бы никогда не познакомился с ним, не всплыви его имя в рассказе о детстве одной моей японской подруги. Ее бабушка приютила его в своем доме, когда он, тогда еще молодой «паломник», прибыл в страну Востока. Этот самый дом находился в Киото совсем рядом с виллой, в которой тридцать лет тому назад жила моя сводная сестра, обучавшая своих трудных, избалованных питомцев. Я почти уверен, что мне удалось обнаружить дом матери Уме, находившийся за храмом Куродани, – опять же всего в нескольких шагах от того места, где я жил, за парком «Окадзаки». В этом старом садовом домике между зоопарком, отелями любви и могилой кинорежиссера Мидзогучи снимался фильм «Deshima»[51] по моему сценарию – вот почти и замкнулся круг, который очерчивали Ганси и Уме, следуя моему детскому желанию уюта и защищенности.

Однако не совсем. Потому что та маленькая девочка, показывавшая дорогу через бабушкин сад будущему мужу моей подруги юности, стала моей третьей женой. Она не носит имя Уме. Зато ее зовут так, как я назвал героиню своего раннего рассказа – одной подлинной истории о японской женитьбе; однако имя это не принадлежало прототипу моей героини. Мне кажется, будто передо мной стоит задача найти подходящие места для смещенных имен, верные, по крайней мере, для меня самого. Нельзя придумывать историю Японии, которую я поэтизирую как живущий ныне автор; мои книги представляются мне попытками расшифровки, осуществляемыми человеком, который вышедший из-под его пера текст разбирает еще хуже, чем японские иероглифы.

Прошло уже много лет с тех пор, как я последний раз сидел в японском саду; при этом могло случиться так, что жизнь, в которой я не признал свою собственную, пронзила меня при взгляде на изъеденный мхом и непогодой камень, один Господь Бог знает, насколько она глубоко вошла в меня и где снова вышла. Мне не следует этого знать; достаточно, что я вижу этот камень. Когда меня уже не станет, он все еще будет тут.

Маленький садик перед нашим домом в Швейцарии любезные посетители принимают за японский. Но мне-то лучше знать, что к чему. Однако эти сады все же связаны кровными узами благодаря присутствию в них камней; они остаются, потому что им ничего не известно о вечном. Но мне дано счастье видеть эти камни, а они безмолвно и милостиво позволяют мне глядеть на них.

Цунами

Недавно наши сейсмологи сообщали о землетрясении на севере Японии. Его эпицентр находился в Японском море, вследствие чего поднялась огромная волна, лавиной обрушившаяся на побережье и особенно на остров Окушири, сея повсюду смерть и разрушение. Впоследствии появились многочисленные описания феномена цунами, а само слово, как ранее «тайфун», «камикадзе» («ветер богов») или «харакири» (так ненужное японцам), было позаимствовано разными языками во всем мире.

Массы воды, приводимые в движение колебаниями земли, с фантастической скоростью, практически незаметные глазу в открытом море, перемещаются от одного океанского берега к другому.

В непосредственном радиусе действия они позволяют, по крайней мере, существам, способным передвигаться, и если только хватит времени на предупреждение, найти укрытие на возвышенности, в то время как ни одно береговое укрепление не сможет уберечь поселение от участи быть смытым с лица земли. Японская устная традиция знает немало случаев, когда люди, уже находившиеся в безопасности, в последний момент бросались назад спасать какую-либо семейную реликвию – а в наше время и машину – или привязанную собаку и внезапно оказывались перед ревущей и несущейся на них стеной воды, от которой уже спасения не было. Как и для туристов-курортников, что неправильно поняли или совсем не вняли предупреждениям, продолжая наслаждаться в одночасье опустевшими пляжами.

В бытность гимназистом я повесил над своей кроватью одну известную японскую цветную гравюру на дереве. Это была работа Хокусая под названием «Большая волна». На ней огромный вал, как львиная лапа, сшибает слева две лодчонки с крошечными, пригнувшимися человечками. Первая лодка словно протыкает меньшую волну, похожую на гору, и, как гарпун, впивается носом во вздыбившееся чрево второй, большей волны, которая вот-вот поглотит назойливый шип своей темной пенистой пастью. Вторая лодка стремглав летит сверху в разверзшиеся воды, очевидно, навстречу той же участи, что постигла первую.

Запечатлев и тем самым остановив этот жуткий миг, пейзаж притягивает к себе с невероятной силой. Гравюра превратила мою кровать в гиблое, но одновременно и безопасное место. Под защитой скованной чужестранным искусством волны-убийцы я лежал в безопасности, затаив дыхание.