Семь ликов Японии и другие рассказы

если бы этой мысли Гёте было достаточно для того, чтобы вторить его словам без тени сомнения, то мы вполне могли бы удовлетвориться нашим представлением о Японии. Потому что с тех пор, как Колумб искал на карибском Гуанахани Страну Золотых Крыш, сказочный остров Ципангу из рассказов Марко Поло; с тех пор, как западные первооткрыватели наводнили своими мечтами, проектами, образами врагов незнакомые им побережья, Новый только для них Свет, то есть вот уже половину тысячелетия, порожденные ими недоразумения являлись, однако, плодотворными – в том смысле, что имели большие последствия для обеих сторон. Плодотворными, да, но и тлетворными тоже.

Ведь куда бы ни добирались представители западной цивилизации, они везде изменяли все чужое по своему образу и подобию. То, что представало их взору, они с силой гнули в одну или другую сторону, пока оно не начинало соответствовать их представлениям. А если предмет их интереса никак не хотел подчиняться, они уничтожали его, вместо того чтобы воспитывать себя, развивать свой интерес или даже отказаться от него, оставить в покое. Потому что их произвол, притом в грубейшей форме, был мерой всех вещей; а они, только они одни, были самыми развитыми предъявителями человеческой расы, которые имели право предписывать эту меру другим, более того, даже были обязаны это делать.

Получивший все полномочия колонизатор и приносящий исцеление душам миссионер – таков был двойной лик Белого Человека, который он являл тем, кто отличался от него, а это означало – всему тому, что нуждалось в цивилизации, опеке, руководстве и указании. Плодотворный и тлетворный способ насаждать истину – собственную и единственную; признавать только то, что похоже на нас, и одобрять то, что нас устраивает. Давать обещание, похожее… на угрозу.

Ципангу-Ниппон – островам, которые Колумб искал и не нашел на своем пути в Индию, – было суждено еще долго оставаться закрытыми для западного восприятия. А когда их это все-таки затронуло, им в большой степени удалось определять самим, в какой мере они способны переварить это и сколько готовы вынести. Япония, так считалось, долго оставалась «чужой» для Запада, однако ее коренные жители не отставали из-за этого в своем развитии, даже напротив. Это была провокация, и она длится до сих пор, по сегодняшний день.

A riddle wrapped in a mystery inside an enigma – загадка, обернутая тайной, спрятанная внутри головоломки. Представление Черчилля о Японии[54] – это смесь уважения и непонимания, восхищения и неприятия, подпитываемая давним клише «желтая опасность», впоследствии переросшим в «Defi japonais»[55], продолжающим сеять тревогу и опасения. Одно старинное полотно изображает кайзера Вильгельма в сверкающих доспехах, противостоящего, как скала, угрозам Востока. Ha этот раз надо было спасать Запад от размахивавшего саблей буддизма. Единственным, что соответствовало действительности в этой абсурдной картине, был намек на крах европейского империализма, пережившего громкие поражения в Дайрене[56] и Цусимском проливе в 1905 году от доселе маргинальной «желтой» силы, что тогда объяснялось только ее поразительной способностью копировать западную технику. Так в мире родилось следующее клише: наглый ученик и профессиональный промышленный шпион, который восполняет дисциплиной отсутствующую оригинальность.

При этом был сделан и ответный ход: европейское искусство начало подражать японскому. Западные ателье и студии были околдованы грандиозным фантомом – японизм. В рекламных листовках Театра кабуки открылся новый мир изображений, в оружейном искусстве и чайной церемонии – тонкий смысл жизни.

Во Вторую мировую войну эти три комплекса – промышленный, военный и эстетический – слились воедино в тот непостижимый феномен, который иллюстрирует крылатое выражение Черчилля. Юный пилот «Зеро», пилот-самоубийца, который приносит дома жертву своим предкам, а потом жертвует на поле боя собой; генерал, который выводит тушью на рисовой бумаге семнадцатисложный стих об облаках и росе, прежде чем вспороть себе живот, – эта Япония казалась такой же непостижимой, как и японская реакция на голос тэнно (императора) из радиоприемников, который так внезапно оборвал сопротивление, что на все готовые американцы шагнули в пустоту и очутились в стране, уже переоборудованной под учебный класс, где, казалось, царили лишь вежливость и готовность учиться. И это еще не все: под защитой поражения в войне, в тени «холодной войны», но свободная от затрат на милитаризацию, эта Япония целеустремленно достигла места первой экономической державы мира. Она все меньше нуждалась в символах западного величия: от чикагской башни «Сирс» до «Ирисов» Ван Гога, от киностудии «Парамаунт пикчерс» до отеля «Четыре времени года». Теперь лики Японии встречались повсюду в мире, но настоящее лицо Японии оставалось еще более невидимым, чем когда-либо прежде.