Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Офонас не понимал, чего хочет, к чему стремится Микаил. Так сложилась теперь жизнь Офонаса, что вся она была заполнена досугом, пригодным для размышлений. Офонас решился не думать о своей дальнейшей судьбе; то есть, собственно говоря, он знал, что не уедет в свите Микаила, продаст коня, будет пробираться на Русь, но как будет пробираться и зачем надо пробираться, Офонас и сам не мог бы сказать. Но теперь досуг выдался большой и возможно было размышлять не о себе, но о другом человеке. Офонаса занимал царевич Микаил, и думалось Офонасу о Микаиле. О своих действиях Офонас не раздумывал теперь. Конечно, что говорил бы о поступках Офонаса Петряй? А Ливай? Для них безусловно Офонас являлся юродивым, салосом[144], чудаком и дураком. И сам Офонас разве не знал, не понимал, как мыслят и говорят о нём родичи? А дед Иван? Вот, пожалуй, разве что дед Иван не стал бы толковать об Офонасе дурно... Офонас и сам ведь знал, что творит чудное, живёт чудно. Он не раздумывал о себе, а где-то в глуби своей души всё же знал, что живёт как должно. И Микаил наверняка о себе знал, в своей глуби душевной, что живёт как должно. Это Офонас не знал о Микаиле и потому не понимал Микаиловых поступков. Отчего Микаил, увидев девочку, мельком поглядев на неё, пустился в странствие на поиски? Что в ней было, в естестве её? Офонас и сам видал Дарию, но не пустился бы искать её, да и Мубарак не пустился бы искать Дарию, как пустился Микаил из Рас-Таннура. А пустился бы Офонас на поиски Насти? Да нет же!.. Но Офонас, кажется, приблизился к возможности разгадки... Настя и Ондрюша — вот оно!.. После того как они умерли, они для Офонаса, в его мыслях, сделались будто и не люди... А кто?.. Вот иконы, Иисус Христос и Богородица писаны. Только ведь это не людские лики, а знаки это! И Настя и Ондрюша умершие — это ведь уже в мыслях Офонасовых и не люди, а всё те же знаки. И Дария для Микаила — знак. Изображения на иконах, память Офонасова о Насте и Ондрюше, странное устремление Микаила к неведомой Дарии... Иисус Христос и Богородица на иконах, Настя и Ондрюша в мыслях Офонаса, неведомая Дария в уме и памяти Микаила — всё это и не люди, всё это лишь знаки; знаки чего-то большого, огромного, и почему-то воплотившегося в вид, в эту видимость человеческого существа. Так и надо всё это понимать. По-иному не поймёшь... А стало быть, нечего дивиться поступкам Микаила; вернее, не тому, что он сделал, а тому, чего не делает. Он не идёт глядеть на Дарию, не хочет заговорить с ней. Если бы для него Дария была просто женщиной, было бы чудно, отчего он к ней не идёт, не устремляется, не берёт себе. Но ведь она для него — этот самый знак. Он хочет понять, знаком чего явилась ему эта женщина. Быть может, он уже и знает, ведает, как ему поступать...

Но пришлось Офонасу-Юсуфу не так долго ждать наступления дня, когда он увидел некое завершение истории странствия Микаила из Рас-Таннура в поисках неведомой Дарии-биби.

На большой площади воздвигнут был помост, богато украшенный коврами и серебряными покрытиями. Серебром украшена была и колода с жёлобом-стоком и был поставлен очень большой и широкий серебряный сосуд. Нельзя было сомневаться: это приготовления к парадной казни. А кого намеревались казнить? Также нельзя было усомниться: казнить должны были Мубарака и Дарию! Разве Микаил мог не знать об этих приготовлениях? Ведь он выезжал в город, ездил совсем недавно в султанский дворец и во дворец Махмуда Гавана. Но о готовящейся казни Микаил не сказал ни слова ни Хамиду-хаджи, ни Офонасу, никому из своих ближних служителей. И в тот полдень, когда глашатаи султана объявили по всему Бидару о казни, назначенной на утро следующего дня, Микаил спокойно играл с Юсуфом в «пачиси», улыбался задумчиво и лениво. Затем явился по приглашению царевича Хамид-хаджи. Микаил оставил игру и приказал подать плоды и сладкие охлаждённые напитки. Хамид-хаджи усмехнулся и спросил, не велеть ли принести бетель.

   — Не стоит нам привыкать к этому гундустанскому зелью, — сказал Микаил серьёзно. — В Рас-Таннуре я издам указ о запрете поедать, нюхать и жевать все разновидности дурманящих зелий. Опиум и этот снаряд Иблиса[145], называемый индусами «хуккой», также будут воспрещены.

   — А вино? — сдержанно спросил Хамид-хаджи.

   — О вине и говорить нечего. Запрет на питьё вина наложен нашим Пророком и будет строго соблюдаться в Рас-Таннуре.

Никогда ещё Офонас не слыхал, чтобы царевич говорил так уверенно и в то же время спокойно.

Все трое ели в молчании, а когда трапеза была завершена, Микаил обратился к Хамиду-хаджи: