Семь причин для жизни

Я покинула приемный покой, чтобы подготовить для Джорджа койку, и по дороге назад гадала, что бы сказал мой брюзга-консультант, узнай он про мои спонтанные вокальные упражнения и нетрадиционные способы лечения гипотонии. Я поняла, что мне все равно. В конце концов, это и есть моя «Бойцовская песня».

Я не часто пою на работе, но однажды пересекла наш зал ожидания, мурлыча «Хей-хо» из «Белоснежки и семи гномов», и еще я никогда не забуду то лето, когда бесконечная строчка из «We Wish You a Merry Christmas» в исполнении одной моей пациентки застряла у меня в мозгу на весь август.

«Помогите, помогите, помогите! И принесите фиговый пудинг!»[14] – полупела-полузавывала Роза на койке в своем боксе. Снова и снова. День за днем. Поначалу я металась вокруг, пытаясь понять, что конкретно ее беспокоит. Потом привыкла. Ее призывы начали проплывать в моем сознании как саундтрек блокбастера моих трудовых будней.

В геронтологию Роза поступила, прежде всего, из-за гнойной язвы на ноге. Сама инфекция не требовала длительного лечения, но вскоре возникли психиатрические проблемы, и ее пребывание у нас растянулось на неопределенный срок. Я же являлась желторотым врачом-новобранцем – то была первая больница в моей карьере. Если не брать в расчет гнойную инфекцию, никто не знал, что конкретно с Розой не так: тяжелая форма деменции, подозрение на глубокую депрессию, поведенческие расстройства, агрессивность. Мы ставили ей диагноз за диагнозом, пока жизнь этой пенсионерки из среднего класса таяла у нас на глазах.

До пенсии Роза работала бухгалтером; теперь ее муж едва узнавал ее – да по правде говоря, мы и сами не могли понять, что именно с ней творится.

Мы обсудили ее состояние на общебольничном собрании, где было решено перевести ее в психиатрическую клинику для престарелых. Но таких клиник было мало, и все они располагались далеко, так что Роза в ожидании места провела у нас еще месяц. Иногда она кричала. Иногда молча смотрела в потолок, игнорируя любые мои вопросы. А иногда притворялась, что умерла, дожидалась момента, когда я наклонюсь к ее уху спросить, как дела, – и в точно рассчитанный миг издавала такой оглушительный рев, что меня подбрасывало к потолку. Попытки заговорить с ней терпели фиаско. Любые слова, обращенные к ней, разбивались о кафель больничного пола.

Однажды, неделе на восьмой ее пребывания с нами, я выходила из ее бокса часов в пять вечера.

– До завтра, Роза, – привычно сказала я, но тут же застыла как вкопанная. Я услышала, как она произнесла мое имя (неужели она знала его?), а следом еще три слова:

– Мне так одиноко.

Не поверив своим ушам, я бросилась к ней.

– Простите… Вы хотите поговорить?

Но она не хотела.

– Мы можем почитать книгу. Или лучше газету?

И тут она попросила кроссворд.

Восемь долгих недель мы выворачивались наизнанку, придумывая, что можно сделать для Розы. Мыли ее, переодевали, кормили. Давали ей антибиотики и антипсихотики. Вставляли в вены катетеры, собирали кровь и мочу для анализов. Советовались с психиатрами, неврологами и геронтологами. Мы так хотели помочь ей, но все наши старания не увенчались успехом. От самой Розы мы не услышали ни единой просьбы, – но вот теперь она попросила у меня кроссворд, и я готова была пройти по углям, чтобы найти его. Я выскочила из ее бокса так стремительно, словно искала тележку для пациента с сердечным приступом. И, ворвавшись в комнату отдыха с криком «Мне нужен кроссворд!», стала рыться в стопке журналов.

Медсестры, столпившись в коридоре, озадаченно наблюдали за мной в окошко. Я же чувствовала себя героиней из «Пробуждений» Оливера Сакса: что угодно, лишь бы совершить чудо и помочь вдруг ожившему старику. Когда же я наконец вернулась к постели Розы – оказалось, что она может отгадать каждое слово из того кроссворда. Мне оставалось только за ней записывать. Я зависла в ее боксе еще часа на два, и мы болтали о том о сем – так, словно за все эти месяцы между нами не случалось ничего необычного.

На следующее утро я вошла к ней с нехорошим предчувствием.

– Доброе утро, Роза.

Но Роза не отозвалась. И даже не шелохнулась, чтобы посмотреть в мою сторону. Никакого контакта между нами не произошло больше ни разу. Через пару недель ее увезли от нас в клинику для престарелых. Кем бы эта женщина ни была, она так и осталась запертой в самой себе изнутри.

Порой именно это воспоминание кажется мне самым волнующим, самым радостным – и в то же время самым печальным из всей моей практики. Не могу подобрать ему точного определения, но вкус его, пожалуй, напоминает сладкую горечь. Каждый раз, вспоминая Розу, я прокручиваю в памяти день, когда мы с ней разгадывали кроссворд, – и пускай ненадолго, но позволяю себе поверить в то, что маленькие чудеса иногда случаются.