Семь рек Рима

— Конечно, — глаза александрийского книжника сузились, вид стал сосредоточенным. — Завтра аллах тебе поможет, а сегодня я для тебя сам аллах. Ну-ка, на четвереньки, — скомандовал он грозно, и башибузук послушно опустился на пол.

Связав руки разбойника, другой веревкой Гай ловко стянул его лодыжки.

— Он очень глупый, — сказал он, — этот Осман-оглы. Самой простой вещи не может понять.

— А чего вы хотите? — спросил я.

— Ну как же! — удивился Гай. — Вы же современный человек, разве не знаете, что любимая забава всех этих османов была людей за ноги подвешивать. Кровь к голове приливает — это очень больно. Глаза надуваются как яблоки.

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Чистоплюй вы, — укоризненно проговорил Гай. — А я просто хочу, чтобы он меня понял.

Он подошел к одному из столов и взял в руки что-то, напоминающее толстый короткий шнур с кисточкой на конце.

— Я проклинаю тебя! — закричал разбойник. — Я проклинаю всю твою семью до самого последнего человека! Аллах покарает тебя!

— Все может быть, Осман, — хладнокровно произнес Гай и всунул шнур в задний проход разбойника — тот задергался, повисшая кисточка стала раскачиваться.

— Что это такое? — воскликнул я, чувствуя отвращение к александрийцу.

— Ослиный хвост, — ответил книжник. — Теперь ты превратился в осла, — он нежно обратился к башибузуку, который надрывался в бессильной ярости.

— Я вырежу твои кишки! Я проткну твое сердце насквозь! Я сдеру тебе кожу с пяток!

— Все правда, — обратился ко мне Гай. — Завтра он подвесит меня вниз головой, а напоследок выполнит все перечисленное. И это после того, что я всего лишь слегка поиздевался над ним. Вот — пытаюсь приучить его не мучить меня в качестве благодарности — ничего не выходит. — Хватит орать! — он взял с другого стола кусок свиного сала и ловко заткнул им рот Османа. — Захочешь покричать, правоверный, поешь сала — оно вкусное.

— Но он же не может жевать и глотать, — сказал я, глядя, как лицо разбойника стало наливаться кровью. — Ведь на том свете никто не ест.

— Пойдемте, — Гай развернулся к выходу. — Конечно, не ест и не может, но когда человека мучают, кого интересует, что он может?

Через некоторое время мы вернулись в пустой барак, где от стенки к стенке летали стоны и крики.

— Ну что? — спросил книжник. — Какие мучения вам кажутся самыми гнусными? Осмотр лучше с них начинать. Чтобы потом перейти к казням помягче, почеловечнее.

Глава одиннадцатая

— Подождите, — остановил я Гая после того, как мы вышли из очередного пыточного подвала и я остановился, чтобы хоть немного придти в себя. — Могу я вас спросить кое о чем?

— Можете, — ответил книжник. — Только быстро. Тут все за всеми следят. Мне не хочется получить из-за вас лишнюю порцию завтра.

— Быстро, — кивнул я. — Вы сказали, что пытаетесь приучить не мучить вас, щадя Османа. То есть если все здесь договорятся, то никакого ада не будет?

— Теоретически так. Но поймите, здесь потому и ад, — сказал Гай из Александрии, — что это невозможно.

— Но почему? Они же точно знают, что ждет их завтра! Почему же не договориться?

— Потому, — ответил александриец, — что жертва никогда не договорится с насильником.

Подвалы с их темными проходами были как пропасти, куда я заглядывал и каждый раз чувствовал дикий страх от увиденного. Я не буду описывать то, что встречало меня там — это было настолько чудовищно, что если ваше воображение не может нарисовать подобных картин — это только к лучшему. Те же, кто видел пытки и казни, легко поймут меня.

На меня эти картины неожиданно оказали не только эмоциональное воздействие, но и сугубо материальное тоже. Ощупывая свое лицо, я обнаружил, что сильно похудел и что у меня стала быстро расти борода. Сначала это была просто щетина, но на третий или четвертый день я мог уже видеть ее конец. Борода была седая и жесткая.

Второе, что меня беспокоило гораздо больше, касалось моей одежды — она стала стремительно изнашиваться, ветшать, на ткани появились прорехи, и вскоре я уже разгуливал голым по пояс.

Люди в аду издевались друг над другом со сладострастием истинных садистов. Сколько мольб, стонов, криков, молений я слышал каждый час — и ничто это не действовало. Человеческую плоть рвали, жгли, уничтожали сотней разных методов. Человеческую плоть здесь не просто мучили — здесь ее лишали достоинства, и сердце мое билось все медленнее, потому что хотело остановиться, видя этот ужас.

На следующий день вместо Гая у меня был другой провожатый, и человек, оказавшийся в его власти, был подвержен им таким зверствам, что я едва не набросился на него. Но это был всего лишь второй день. Вернее, начало второго дня.

Сутки в аду длятся словно годы — я переходил из подвала в подвал, и мне казалось, что я погружаюсь все глубже, на самое дно.

Гая из Александрии я повстречал на третий день, и он не узнал меня. Ему было нелегко это сделать, потому что я застал его вниз головой, как он мне и говорил.