Семь столпов мудрости

Льюис, австралиец, в этот решительный момент сказал, что они со Стоксом хотели бы быть в моем отряде. Идея была новой и привлекательной. С ними мы будем уверены в нашей технической части во время атаки на гарнизон. К тому же сержанты горели жаждой деятельности, и их хорошая работа заслуживала награды. Их предупредили, что в данный момент их впечатления вряд ли будут приятными. Правил здесь нет, и внутри страны им не будет поблажек в дороге, в пище и в бою. Если они отправятся с нами, то потеряют удобства и привилегии Британской армии, чтобы снова и снова делить с арабами все, кроме добычи, и переносить в точности все, что переносят они, в вопросах питания и дисциплины. Случись что со мной, они, не владея арабским, окажутся в уязвимом положении.

Льюис ответил, что он ищет именно такой необычной жизни. Стокс полагал, что если мы это сделаем, то и он сможет. Поэтому им выделили двух моих лучших верблюдов (с седельными сумками, набитыми тушенкой и печеньем), и седьмого сентября мы вместе вышли в вади Итм собирать наших ховейтат от Ауды в Гувейре.

Ради сержантов, чтобы закалять их постепенно, дела мои были лучше, чем слова. Мы шли в тот день очень легко, пока были сами себе хозяевами. Ни один из них раньше не садился на верблюда, и был риск, что страшная жара среди голых стен гранита в Итме может выбить их из седла прежде, чем поездка успеет как следует начаться. Сентябрь был плохим месяцем. За несколько дней до того, в тени пальмовых садов Акабы, термометр показывал сто двадцать градусов[94]. Поэтому мы остановились в полдень под скалой, и вечером проехали только десять миль, разбив лагерь на ночь.

У нас были удобства в виде канистр с горячим чаем, риса и мяса. Скрытым удовольствием было наблюдать за столкновением двух людей с их окружением. Реакции каждого были характерными.

Австралиец с самого начала чувствовал себя, как дома, и вел себя свободно по отношению к арабам. Когда они поддались его настрою и ответили таким же панибратством, он был изумлен, почти обижен: он никогда не думал, что его доброта настолько обманет их, что они забудут разницу между белым и черным.

Юмора в эту ситуацию добавляло то, что он был куда смуглее, чем мои новые последователи, младший из которых интересовал меня больше всего. Он, Рахейль, был еще молод: ладно скроенный, крепкий парень, слишком полнокровный для той жизни, которую мы вели, но зато более терпеливый к тяготам. У него было румяное лицо, щеки очень полные и низко опущенные, почти вислые. Рот у него был развитый, и маленький подбородок — очень острый. В сочетании с высокими густыми бровями и расширенными от сурьмы глазами это придавало ему неестественный и в то же время раздражительный вид утомленного терпения, покоящегося на гордости. Он говорил невнятно, жуя арабские слова, на вульгарном диалекте, был прямым и неучтивым в словах. Дух его был не таким сильным, как его тело, но всегда подвижным как ртуть; он всегда провоцировал и выставлялся, беспокойный и нервный. Мои спутники, Мохаммед и Ахмад, а также Рашид и Ассаф, новички на испытательном сроке, позволяли Рахейлю много поблажек в поведении, отчасти из-за его животной притягательности и тенденции выставлять себя напоказ. Его приходилось одергивать раз или два за вольности с сержантами.

Стокса, англичанина, арабы стимулировали своей непохожестью быть еще больше самим собой, еще более островным. Его застенчивая вежливость напоминала моим людям при каждом движении, что он не похож на них, он англичанин. Такая щепетильность вызывала ответное уважение. Для них он был «сержант», тогда как Льюис — «длинный».

Это были типические черты, которые проявлялись в своей степени. Унизительно было видеть, что, несмотря на наши книжные познания обо всех странах и эпохах, мы оставались полны предубеждений, как прачки, только, в отличие от них, не могли войти в словесное общение с иностранцами. Англичане на Востоке делились на два класса. Класс первый, тонкий и проницательный, схватывал черты людей вокруг него, их речь, условия их мышления, почти что их манеры. Он управлял людьми тайно, вел их, как хотел. В этом навыке влиять, не вызывая трений, его собственная натура скрывалась в тайне, незамеченная.

Класс второй, книжный Джон Буль, становился тем безудержнее английским, чем дальше он был от Англии. Он сам себе выдумывал Старую Англию, обиталище всех добродетелей, такую великолепную на расстоянии, что по возвращении он часто находил реальность прискорбно низменной и проявлял свою бестолковую сущность, капризно выступая адвокатом старых добрых времен. За границей, во всеоружии своей уверенности, он был образцом наших характерных черт. Он выказывал себя полнейшим англичанином. На его пути были трения, его дорога была не такой гладкой, как у интеллектуального типа: и все же его стойкий пример собирал большую жатву.