Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

— Пятьдесят шесть, пан инспектор! — снова ответил я за весь класс.

— Seht gut![8] А теперь ты мне сказать, сколько есть семью восемь?

— Этого мы еще не учили, пан инспектор.

— Ну, подумать! Восемью семь есть sechsundfünfzig, то есть пятьдесят шесть. А семью восемь — это есть сколька?

Никто не поднимал руки. Я знал, но мне больше не хотелось отвечать.

Тишина слишком затянулась. Пан инспектор качал головой. Во дворе лаяла Афи пана учителя.

— Иди ты, сынок, за эта собака! Он укусит? — обратился он ко мне.

— Не укусит! Она только на трубочиста и на жандарма кидается. А так она порядочная собака.

— Так ты ее привести в класс, а я вас что-то научить!

Я побежал за собакой, спустил ее с привязи, привел в класс. Пан инспектор поставил ее на столе мордой к ребятам.

— Дети! Aufpassen[9]! Что это такое? — таинственно спросил он.

— Собака! Собака! — заорали все.

— Sehr gut! А теперь aufpassen, дети! — сказал он и повернул Афику хвостом к классу.

— А что это такое? — спросил он с торжествующим видом.

И прежде, чем удивленный класс успел ответить, я сказал:

— Сука, пан инспектор! В этом году весной у нее было семеро щенят, но пан учитель утопил их в Ользе…

Все ребята, как один, вздохнули, а пан инспектор почему-то рассердился и из гущи своей встрепанной бороды выкрикнул:

— О, du Bengel![10] На мое счастье в класс вбежал пан учитель. Занятий больше не было, потому что разгневанный пан инспектор приказал нам разойтись по домам и, указывая на меня прохрипел:

— Diesen Bengel rausschmeissen aus der Schule! Кое-что по-немецки я понимал, кое о чем догадался.

Иными словами, пан инспектор предложил пану учителю выгнать меня из школы. Славу богу!.. Больше мне не надо ходить в школу!..

Я побежал домой, к газде Кавулоку. Но до этого я еще успел услышать, что пан инспектор чересчур громко разговаривает с паном учителем, который даже забыл снять с головы пожарный шлем. Из-за чего они кричали — не знаю. Может, из-за собаки Афики, может, из-за пчел, а может, и из-за меня. Не знаю!..

Как приятно и вместе с тем как смешно спустя столько лет представлять себя наивным озорником-мальчишкой! Сова по-прежнему сидит на липе и таращит на меня круглые свои глаза. Месяц светит ей в зрачки, она забавно моргает и похожа на человека, которого «язва точит». Или который страдает болезнью святого Витта. До чего же глупая сова! Хорошо хоть, что она не кричит. Трубка у меня давно погасла. Моя дочка, моя любимая Иоланта спит. Ясно вижу, как она спит. Свернулась клубочком в кроватке, закрыла кулачками свои расчудесные зеленоватые глазки и спит… Она немножко похожа на цыганку, немножко на малайку. Иоланта! Это имя ей дала мать. А потом умерла. Я никому не говорю, что дочь у меня была внебрачная, что я прижил ее с уличной девкой из Таормины. И где? Луна сияла. Этна дымилась. Греческий театр сверкал мрамором, и сидели мы на мраморной скамье греческого театра… Но к чему вспоминать? Впрочем, что я плету? Дочка уличной девки из Таормины давно уже умерла. Нет моей Иоланты, а мне все еще кажется, что Иоланта здесь, что она ждет меня, старого, закидывает мне ручки на шею, щебечет по-итальянски и по-польски… Эх, старик, старик!..

Только не надо раскисать, расчувствовавшись под наплывом воспоминаний.

Но одно из них я удерживаю. Пусть говорит. Пусть воскресит все, как было! А было очень смешно. Из школы меня выгнали, в тот же самый день выгнал меня и газда, и я пошел домой пешком. Дорога была дальняя. Два дня я шел от Яворового до Райского Подлеся за Фриштатом. И что я застал? Пожарище, сгоревшая хата, заросший сорняками сад, обугленные фруктовые деревья.

— Что случилось? Где моя мать? Где отец?

Бабы шмыгали носами и всхлипывали от великой жалости ко мне, соседи меня утешали.

— Не реви, сынок! Хата у вас сгорела — в трубе занялась сажа. Не горюй, все равно хата принадлежала барону Бессу, а у него денег куры не клюют, для него это не беда…

— А мать, отец?

— Отец на кладбище. Разве ты не знаешь, что он отдал богу душу?

В глазах у меня потемнело. Я слушал, и каждое слово ударяло меня будто камнем. Откуда мне было знать, что отец помер, если мне никто не сообщил? Я сказал это соседям, а они только головами кивали и что-то бормотали, а бабы сильнее стали всхлипывать и тянуть носами.

— А где мать? — спросил я.

— Перебралась в Даркув. Живет на Стонавке у старого Баляруса. Спроси на дороге, где живет старый Балярус, тебе каждый скажет.

Я смотрел на пожарище, и мне казалось, что это кончилось, сгорело мое детство. Я отправился в Даркув и нашел там мать. Она заплакала, увидев меня, прижала к груди. Это была очень печальная встреча.

В школу я стал ходить во Фриштате.