Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

— Упаси боже! — горячо возразил патер Кристофоро. — Ты не наговаривай на моего короля, а то бог тебя накажет и язык у тебя отсохнет!.. А впрочем, — добавил он, — мой король просто марионетка! Винить надо других!

— Кого?

— Интервентистов.

— Кто они такие?

— Да те, которые хотели войны. Понадобился им Южный Тироль и еще что-то. Полоумный Д'Аннунцио и учителишка Муссолини. Они-то и есть слуги сатаны. Теперь сатана ликует, всюду кровь, нужда, голод, разорение, смерть, проклятия…

Патер искренне радовался, если какой-нибудь потрепанный отряд австрийских вояк — ландштурмистов, ландверовцев, кайзерегерей или спешившихся мадьярских гонведов — натыкался в нашей деревушке на кучку пленных итальянских солдат. «Неприятели» отдыхали друг против друга по разным сторонам дороги и незамедлительно начинали брататься.

Военный устав запрещал братание. За это грозила суровая кара. Даже пуля в лоб. Гонведы, ландверовцы, ландштурмисты плевали на австрийский военный устав. По всем признакам — по тому, что творилось на небе и на земле, в штабе и просто в среде офицеров поумней, — видно было, что австрийская империя катится к черту, что война на исходе, что пролито безмерное количество крови. А, пусть все летит в тартарары! Чихать они хотели на войну, на императора, на генеральный штаб и других круглых идиотов. Осточертела им война!

Поэтому и получалось, что австрийские солдаты самых разных частей и национальностей выкрикивали бранные слова и проклятия, а офицеры притворялись, будто ничего не слышат. Еще год, полгода назад за такое ставили к стенке и — тррах! Бунтовщик падал на землю, расстрелянный как изменник своей мачехи родины!..

Теперь все братались с «неприятелем», показывали ему фотографии детей, жены, родителей, качали головой, причмокивали, хлопали друг друга по плечу. Австрийцы трещали сразу на девяти языках, итальянские пленные лопотали по-своему. Дьявол бы не разобрался в таком вавилонском столпотворении!.. Тогда я приходил на помощь и в качестве К. u. К. Dolmetscher[24] без особого труда разъяснял, переводя с итальянского на немецкий, польский, чешский, словенский, хорватский, словацкий, сербский, румынский и кое-как на мадьярский, что война кончается, катится ко всем чертям! Этого бывало достаточно, чтобы «неприятели» делились хлебом, консервами и табаком.

Потом группы расходились в разные стороны, а я почесывал себе голову и думал, не сболтнул ли чего лишнего и не вздумает ли какая-нибудь паршивая глиста или крыса донести, что я поддерживаю «пораженческие настроения». Ибо по австрийскому военному уставу за пораженческие настроения полагалось ставить к стенке и — тррах!.. Пораженец валился на землю!

Видать, все же война в самом деле всем осточертела, потому что такой свиньи не нашлось. Правда, был у нас один онемеченный чех, котрый страшно шипел и пыжился и предсказывал, что я кончу на виселице. Он был капралом в каком-то чешском полку. Вернее, в остатках чешского полка. Капрал злился, прыгал, как воробей на нитке, и грозил мне виселицей за измену «ракузской власти», то есть австрийской родине. Его солдаты слушали и многозначительно мне подмигивали. А как-то пошел он по нужде в укромное местечко, присел в кустах и не вернулся. Шальная пулька пролетела, когда он этак присел, спустив штаны, шлепнула его по башке, и пан капрал свалился тут же уже в качестве покойника. Меткий был выстрел, ничего худого не скажешь. А жалкие остатки чешского полка зашагали к фронту уже без своего капрала. Его захоронили итальянские пленные, те самые, которые час назад братались с чешскими солдатами.

Кто его застрелил — не знаю. Может я, а может, кто другой.

На выстрел даже не обратили внимания. Часто случалось, что то здесь, то там кто-то стрелял, ведь итальянские «Heckenschutzer»[25] забирались в тылы австрийских позиций. Может, это они и подстрелили пана капрала.

Среди пленных был один унтер-офицер. Красивый юноша с орлиным носом и дерзкими глазами.

— Почему его застрелили? — спросил он меня по-тоскански.

— Хотел на меня донести, будто…

— Ага! Понимаю!

— И когда его товарищи рыли могилу, с трудом ковыряя кирками каменистую землю, он очень непочтительно обошелся с покойником.

— Почему ты его так? — спросил я у итальянца.

— Это грязная свинья! — презрительно сказал он и ушел к своим.

Мне было непонятно, почему он так поступил. Понял я это только спустя много лет, уже после второй мировой войны, когда в Риме на рынке торговка тайком, чтобы не заметил полицейский, продала мне за несколько сот лир фотографию. На ней были запечатлены Муссолини и его любовница Клара Петаччи, повешенные за ноги.

Я много повидал в жизни и такого, от чего люди сразу седеют. Но не об этом я сейчас собирался рассказывать.

Война уже опостылела мне так же, как опостылела всем народам. Но когда она только началась, я еще не очень во всем разбирался. Пришел как-то ко мне знакомый карабинер в треугольной шляпе — я тогда служил кельнером в портовой траттории в Таормине — и так обратился ко мне:

— Джоакино, дай вина, и я тебе кое-что скажу!