Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

— Давай держаться вместе, может, кутнем!.. — выставлялся он передо мной.

Сопляк этот был вполне приличный парень, только отчаянный бабник, да хранит его бог!

Я для него был всем — опекуном, советчиком, чистильщиком сапог, нянькой; он вдрызг упивался в офицерской столовой, и я тогда тащил его домой на спине; я был его утешителем, добывал для него жратву, воровал кур и гусей, иногда ром или вино из офицерского буфета, и прежде всего я, а не он был этим «К. u. К. Dolmetscher».

В штабе я переводил перехваченные итальянские приказы, подслушанную по телефону военную информацию, редактировал листовки, призывавшие итальянских солдат сдаваться «непобедимой австро-германской армии», потом наши самолеты раскидывали эти листовки над итальянскими позициями — правда, самолеты не всегда возвращались; но первейшей нашей обязанностью был допрос итальянских пленных. Пленные врали, я тоже врал. Если кто-либо из них говорил со мной на правильном итальянском, я точно переводил на немецкий язык, так как мой друг-приятель лейтенант Гейнрих Вальде кое-что в этом понимал. Но если пленный начинал стрекотать на одном из итальянских диалектов, я давал волю своей фантазии и называл такие цифры, что у старого рамоли, полковника Фогеля, волосы вставали дыбом. Я нарочно увеличивал число итальянских полков на фронте, дивизий, пушек, самолетов, рассказывал сказки про боевой дух солдат, а встрепанный рыжий австриец в мундире капрала отстукивал на пишущей машинке мрачные рапорты, которые затем отсылались в Armeeoberkommando, где они наводили ужас на австрийских штабистов.

Случалось, какой-нибудь пленный упирался и ничего не говорил. Он, мол, не желает быть изменником своей родины. Очень красиво это у них звучало.

Тогда полковник Фогель приходил в ярость и приказывал мне бить упрямца ремнем по голове, по лицу, вообще куда попало, лишь бы выведать у него военные тайны.

Чтобы спасти беднягу, я переходил на диалект — тосканский, сицилийский, неаполитанский, умбрийский, галликанско-итальянский и черт знает какой еще. Я знал почти все. И я так уговаривал упрямца:

— Ах ты божья кляча! Болтай, дурак, что взбредет в голову! Можешь врать как нанятой, кобылий сын! Только болтай! Что угодно!..

Итальянец таращил на меня глаза и принимался плести несуразицу о мощи итальянской армии, а я все точно переводил. Полковник хватался за голову, рыжий стучал на машинке.

Если в ArmeeoberKommando иной раз спохватывались, что больно много у нас вранья, и в нашу канцелярию приходили грозные письма, тогда я снова врал. Валил вину на пленных и разъяснял, что итальянцы во всем мире известны как ловкачи и выдумщики.

Объяснения писал сам лейтенант Вальде, я ему только диктовал.

А вообще-то нам с лейтенантом Вальде жилось неплохо.

Когда нас перебросили в Вилладжо санто Анджело, лейтенант Вальде влюбился в «сестрицу» Мими, помогавшую врачам в нашем полевом лазарете резать раненых. Он устроился с Мими в бывшей школьной канцелярии, я же схоронился в приходском доме под крылышком тощего патера Кристофоро, потому что вынюхивал у него вино. И я нашел бочку с вином!..

Лейтенант Гейнрих Вальде утолял жажду ромом, который я воровал для него в офицерской столовой, а я — вином приходского священника.

Да, удивительные это были времена! Люди гибли, убивали друг друга, кололи штыками, вопили под ножами австрийских хирургов в чине капитанов. Сестрица Мими мило щебетала и всем улыбалась, а по ночам шалила с моим лейтенантом. В тихие дни и ночи из-под Удине доносился приглушенный грохот орудий, патер Кристофоро отпускал умирающим в лазарете грехи «in articulo mortis»[28], так как не знал ни одного «австрийского» языка, а эшелоны шли один за другим, и солдаты почему-то напоминали скотину, которую гонят на убой, а на берегу Пьяве росли груды ящиков с патронами, корзины с гранатами и артиллерийскими снарядами.

Жизнь утратила свой смысл, и казалось, мир превратился в какую-то странную карусель, на которой кружатся потерявшие разум люди.

А я был свиньей!

Да! Я был свиньей, ибо в душе радовался, что в то время, как другие гибнут на фронте, я сижу в тылу, вдали от передовой, где мне ничто не угрожает, и попиваю вино патера. И еще втайне думал: «Как хорошо, что среди солдат, которые плетутся на поле славы за своей смертью, нет меня!..»

Вспоминалась мне тогда дурацкая открытка, где Христос склоняется над австрийским воином — тот умирает от ран — и кладет ему руку на голову.

Чепуха!

Я подумал: появись Христос на одном из таких побоищ, он закрыл бы лицо руками, горько заплакал бы и во второй раз пошел бы с крестом на Голгофу!..

Вот какие возвышенные мысли роились в моей голове, когда мы с почтенным патером Кристофоро грустно сидели за столом и потягивали вино. Иногда мы с ним вели умные споры о жизни, смерти, человеке, чертях и даже о Люцифере. И о райском блаженстве тоже. А более всего нас мучил вопрос: откуда в человеке столько злобы и ненависти к ближнему?

Патер Кристофоро был очень умен.