Семь жизней

Я понимал про билеты – хорошо, что такие билеты нашлись, до самой Сибири и обратно, – но всё равно не получалось взять в толк, откуда у Алхаза взялся такой близкий друг – с ключами от его квартиры? Причём в эту квартиру его удивительный друг может затащить невнятное существо с пробитыми на руках, на шее, на ногах и на половом органе венами. Существо, больное сразу всем, чем возможно заразиться половым, дыхательным, касательным, воздушно-капельным путём, а также – через стакан, через полотенце, через носовой платок, через расчёску, через зубную щётку и даже через одёжную.

Друг привёл в чужую квартиру гостя – и уложил в кровать, на простыню Алхаза, под одеяло Алхаза, на подушку Алхаза.

У меня нет таких друзей, откуда они имеются у него? – думал я.

Память суетливо напомнила – будто вернула обронённую когда-то вещь, – как на следующий день после того самого дня рождения в редакции мы с моими новыми, чуть похмельными подружками перекидывались в курилке сравнительно остроумными фразами по поводу вчерашних плясок, – и на мои слова о том, что всякому директору подчинённые обязаны приносить ласку и радость, – одна из собеседниц бросила, что все бы здесь рады, но женское тепло Алхазу не нужно, он греется иначе.

Никто тогда не поддержал вдруг возникшую тему, и я естественным образом предпочёл решить, что прозвучала не самая удачная шутка.

Теперь мне было искренне жаль Алхаза; я всё вспоминал, как он позвонил мне в последний раз и говорил: надо встречаться, а то не увидимся, давай уже в эту пятницу, зачем откладывать?

Он не имел ко мне никакого дурного интереса, я бы заметил.

Да и кто здесь вправе осудить человека, когда мы не знаем, что он сделал, что нет, кого любил и чьё тепло предпочитал, переплывая своё огромное одиночество.

Алхаз умер до суда – сердечный приступ, сказали мне.

Откуда-то я знаю, что ему было невозможно жить: от ужаса и страха, от стыда, страха и ужаса.

Вдруг он был не виноват? Никогда, ни одной минуты? Или виноват, но не тем, не там, не с теми, не о том?

Я вижу его лицо – эти глаза с обвисшими веками, слышу этот добрый, с еле слышными восточными интонациями голос, рот чуть наискосок, пот течёт по серому лицу, пот течёт по глазам, волосы мокрые, даже уши мокрые, шея сырая, вся грудь сырая, и он трёт себе грудь рукой.

Он был здоров, он искал куда спрятаться, надеялся, что придёт кто-нибудь, мама, или сын, или, быть может, совсем чужой ему я, и кто-то из нас заберёт его из ада.

Когда он перепробовал все варианты, сердце взяло и спасло его: раз, и встало.

Говорят, что жизнь спасает, а смерть – что? Разве она не работает для нас, не покладая рук.

Алхаз мне был симпатичен живым, смерть придала его несчастной жизни ощущение западни и муки.

* * *

Что до Ногая – он мне совсем не нравился при жизни, и никогда бы не понравился, если б его не убили так быстро.

Прозвище его имело основанием, скорее всего, нагайку – а, быть может, ногайскую народность, хотя к ней он вроде бы не принадлежал.

Он был заурядный, нагловатый малоросский тип.

Я заехал на эту южнорусскую войну по своим делам; сепаратистское подразделение, куда я привёз некоторые, заказанные ими вещи, располагалось на автомобильной базе: была поздняя осень, всюду царил холод.

Меня познакомили с командиром, ему оказалось не до меня, мне тоже было всё равно – я своё дело сделал и мог уезжать.

Мы стояли в коридоре: командир – невысокий такой, крепкий, малоразговорчивый тип, я, несколько моих ополченских товарищей, которым, видимо, было не совсем удобно за неприветливого командира. Здесь появился Ногай и громко протянул:

– А кто к нам прие-е-ехал?

Голос неприятно громыхал в сыром и гулком каменном пространстве. Я скосился на этого шумного типа и подумал: «…что мне тут надо, ей-Богу…»

Ногай был высокий, белобрысый, с усиками, кожа пористая, зубы как у щуки.

Товарищи представили меня; я по-прежнему стоял боком и руки Ногаю не протянул – он и сам не поздоровался.

– А давайте отрежем ему ноги, – предложил Ногай, услышав моё имя.

Было понятно, что он так шутит, что он мнит себя местным балагуром.

Никто ему не ответил.

Командир ничего не сказал Ногаю, все скоро разошлись; меня проводили – я уехал; я был на своей машине и ездил с разными партизанскими целями туда и сюда по местам, где на каждой дороге стояла битая техника, а звуки канонады и автоматных выстрелов уже не удивляли даже местную детвору.

Но на другой день я опять зачем-то понадобился командиру: мне позвонили, меня попросили вернуться. Я не гордый – сделал крюк и покатил назад.

По дороге плутанул и едва не заблудился.

Вовремя развернулся – а то унесло бы; навстречу мне пролетел «козелок» с военными – показалось, что там сидел тот самый неприветливый командир.

Но «козелок» мчался изо всех сил, им, похоже, было некогда.

Приехав в подразделение, я узнал, что командира вызвали на «передок» – так называли передовую.

– Ночью будет наступление, – сказали мне мои товарищи.

Их тоже должны были вот-вот переправить в окопы.

Они были в полном боевом снаряжении.

Я остался ночевать и дожидаться командира.